Шаги приближались. Теперь уже ясно можно было различить, что шли люди, несколько человек… Я растянулся за деревом, выставив винтовку вперед, и приказал знаком остальным последовать моему примеру.

Долго нам не пришлось ждать. Вскоре среди деревьев показался рослый, плечистый малый с большим мешком на спине. Он шел, тяжело ступая, поднимаясь прямо по склону, не разбирая дороги. Остановившись от нас шагах в пятнадцати, он повернулся к нам спиной и что-то пробормотал невнятно, но повелительно и резко. За деревьями послышались легкие шаги, всхлипыванье, детский крик… Мужчина бережно опустил мешок на землю и долго вытирал рукавом лоб. Нам хорошо видна была его голова со сдвинутой на затылок кожаной фуражкой и черными мокрыми от пота волосами… Лишь несколько мгновений спустя показалась женщина с ребенком лет трех на руках и другим постарше, которого она вела за руку, а за нею, едва передвигая ноги, ветхая старушка, больше тащившая, чем несшая на себе, громадный узел с тряпьем. «Беженцы! — вздохнул я с облегчением. — Выгнала война людей из насиженных мест, и скитаются сейчас, несчастные, в поисках крова по земле!»

Мы стали наблюдать за ними из наших укрытий.

Рослый мужчина — это был чешский крестьянин — хмурый и, как видно, неразговорчивый — взял из рук женщины ребенка, и она, всхлипывая, припала к его груди. Он ее обнял рукой за плечи и что-то ласково пробормотал, утешая. Женщина скоро успокоилась, вытерла глаза концом цветастого платка и занялась ребятишками. Труднее всех приходилось, видимо, старушке. Опустив узел на землю, она упала на него как подкошенная и долго сидела не шевелясь. Потом начала что-то жалобно причитать, все время указывая рукой то на свои ноги, то в сторону села, — ясно было, что ей хотелось вернуться назад. Лицо крестьянина еще более нахмурилось, и он сердито замотал головой. Затем, взвалив себе на спину мешок, а поверх еще и старухин узел, он молча зашагал вперед. Женщина с детишками последовала за ним. Последней покорно поплелась старуха. Они шли теперь прямо на нас. Когда беженцы поравнялись с нами, я тихонько окликнул их. Все трое остановились как вкопанные, растерянно озираясь по сторонам, — таким невероятным показался им, очевидно, звук человеческого голоса в этой лесной чаще.

Я знаком приказал Илиуцэ выйти им навстречу — воюя на Украине, он выучился немного говорить по-русски.

— Добрый вечер! — приветствовал он чехов.

Те словно окаменели, глядя с изумлением и ужасом на него. Но маленький капрал умел находить выход из любого положения, к тому же он знал пути к человеческому сердцу. Перекинув винтовку за спину, он ласково погладил по головке ребенка, помог крестьянину спустить на землю мешок и узел и протянул руку старушке, которая не решалась приблизиться. Лица беженцев прояснились, Илиуцэ вступил с ними в разговор. Говорила в основном женщина, великан только поддакивал ей, лишь изредка вставляя слово. Я нетерпеливо прислушивался к их беседе, но не мог уловить смысла — ко мне за дерево долетали только отдельные слова.

— Что они говорят? — не выдержав, крикнул я капралу и вышел из укрытия, а за мной последовал и Ефтене.

Беженцы снова застыли на месте и стали с испугом оглядываться на деревья, полагая, очевидно, что за каждым из них притаилось по солдату.

— Драпают от немцев! — объяснил мне Илиуцэ. — Только им да еще нескольким семьям удалось бежать. Всех остальных немцы вытаскивают из домов и угоняют неведомо куда… Чех говорит, в наказание за то, что крестьяне отказались рыть для них окопы и укрытия. Отсюда все и пошло… Немцы подожгли село… Но он не думает, чтобы они из него ушли…

Мы коротенько посовещались втроем. Решили просить чеха довести нас до опушки. Может, удастся и кое-что выведать от него о силах и укреплениях немцев в селе. Оба мои спутника были крепкие мужественные ребята, и я доверял им, как себе. Ефтене внешностью походил на нашего нового знакомца, чеха. Был такой же рослый и плечистый, как тот, и такой же сумрачный и молчаливый. Как боевой товарищ он не имел себе равного. Смелый и надежный, он обладал большой душевной силой. Я всегда брал его с собой, когда предстояло опасное задание, вроде сегодняшнего, чтобы было на кого опереться в трудную минуту. Брал я всегда с собой и Илиуцэ: маленький капрал был хитер, как бес, и умел всегда так повести дело, что немцы оставались в дураках.

Оставив женщин дожидаться его в лесу, чех повел нас к опушке. Страшное зрелище предстало нашим глазам. Вся часть села, примыкавшая к этой стороне леса, пылала. Дома горели ровно, изредка взметая огненные языки, освещая ночь кровавым заревом; некоторые уже догорали и с шумом рушились у нас на глазах. Над селом висело тяжелое черное облако. Оно медленно двигалось в сторону леса. Пахло дымом и гарью.

Уж насколько сильный и крепкий был наш проводник-чех, но и он не выдержал: увидев свой домик на окраине, пылающий, как свечка, разрыдался. Его неподдельное горе так тронуло нашего добряка Ефтене, что он даже нарушил свою обычную сдержанность и, подойдя, потрепал чеха дружески по плечу, шепнув:

— Ну, полно! Радуйся, что уцелел. Построишь другой.

Банды вооруженных гитлеровцев выволакивали из домов людей и сгоняли их на дорогу. Над селом неслись крики и плач женщин и детей. Иногда их покрывали одиночные винтовочные выстрелы или короткие автоматные очереди. Долго смотрел я в бинокль на пожар внизу. Немцы вели людей группами по дороге, пока они не исчезали в темноте, окутывающей другую часть села, не охваченную пламенем. «Куда они ведут их? — спрашивал я себя. — Ведь они сейчас отступают. Едва держат фронт. Нет, не смогут они тащить их с собой слишком далеко, это бы затруднило им бегство… Они их расстреляют, — вздрогнул я. — Я уверен, что они их расстреляют!»

В эти последние недели войны немцы совсем озверели. Они не считались больше ни с кем и ни с чем. Жгли, грабили, уничтожали все, что попадалось им под руку. Убивали всех без разбору. Как голодные, взбесившиеся псы или раненные насмерть хищники, они бросались на все живое. Если бы было в их силах, они уничтожили бы самую землю, чтобы вместе с ними погибло все… На днях мне пришлось столкнуться со страшным злодеянием фашистов в одном из освобожденных чешских сел. Наши отрезали гитлеровцам путь к отступлению. Те кинулись на дорогу, которую сами раньше заминировали. Изверги погнали перед собою жителей села, чтобы те своими телами открыли им проходы в минных полях… И этих они уничтожат так же зверски! Загонят в какую-нибудь ложбину или куда-нибудь на берег реки и расстреляют.

Я сделал чеху знак, что он может идти. Илиуцэ объяснил ему, что наши находятся по другую сторону леса и поэтому им нечего больше бояться. Чех ушел, непрестанно оглядываясь, пока родное пепелище не скрылось за деревьями.

Мы продолжали наблюдать за селом. Немецкие банды постепенно растекались, выстрелы все больше удалялись. Пожар стихал. Немногие еще оставшиеся дома догорали. Ночь окутала сожженное, притихшее село черным непроницаемым покровом.

Слишком много ужасов пришлось нам повидать на этой войне, чтобы нас могло особенно взволновать всякое новое проявление жестокости немцев. Но мысль, что население целого села могло быть так, ни за что ни про что, расстреляно гитлеровцами, переворачивала мне душу.

— Илиуцэ, — обратился я к капралу. — Отправляйся немедленно в батальон. Доложи командиру все, что мы здесь видели. Скажи, что село сгорело и что немцы, очевидно, покинули его. Сообщи о том, что они забрали с собой все гражданское население… Спеши, — добавил я повелительно, — может быть, наши сумеют начать атаку уже сегодня ночью.

После того как Илиуцэ скрылся в лесу, мы с Ефтене уселись на землю наблюдать за тем, что делалось внизу, я — у самой опушки, чтобы не выпускать из поля зрения село, он — немного сзади, чтобы одновременно следить и за лесом. Пожар прекратился, село лежало перед нами черное, обугленное, будто вымершее. Только с другого его конца, не тронутого пожаром, доносился неясный шум передвижения немцев. Да изредка потрескивали выстрелы и пробегала над домами зеленоватая сверкающая нить трассирующих пуль.