— Забираю я у тебя коня, дед Андрей, для котла.
Вскочил тот с чурбана.
— Как это забираешь? Почему забираешь? — спрашивает испуганно.
Рассвирепел, покраснел весь, глаза вытаращил, совсем от ярости задохнулся, слова больше вымолвить не может. Схватил каптенармуса за руку, в которой тот бумажку держал, да так сдавил, что тот благим матом заорал и бумажку выпустил. Дед Андрей бумагу подхватил и швырнул ему в лицо.
— Только тронь коня! Не бывать тебе в живых, — пригрозил ему.
Схватил винтовку и выскочил, как шальной, из землянки.
Пошли мы с каптенармусом за ним. Нашли его на пороге землянки, где конь его с голоду ржал. Стоит дед Андрей у дверей, винтовку наперевес держит, дрожит весь, и палец на спусковом крючке. Глаза сверкают, усы топорщатся.
— Не подходи! — кричит каптенармусу. — Стрелять буду!
Остановились мы от него шагах в восьми — десяти, и каптенармус говорит ему примирительно:
— Ну чего ты взбеленился, дед Андрей? Все равно подохнет…
— Не подохнет, — сердито отрезал дед.
— Ведь самая жирная она у нас. Жаль, если зря пропадет. Подумай о нас…
— Мы — люди!.. Потерпим, — еще более сердито отозвался дед.
— Да ты послушай… — хотел его урезонить каптенармус, а дед Андрей как гаркнет:
— Если не уберешься сию минуту, стрелять буду! — И винтовку на него направил. — Порешу на месте!
А у самого рука дрожит, глаза искры мечут. Струсил каптенармус тут, отступил. Дал задний ход, ворчит:
— Совсем очумел дед… И было бы впрок! Все равно придет и его черед. Не минует!
— А, может, я до того помру! — крикнул ему вдогонку дед Андрей и опустил винтовку.
Мы молча обступили деда, смотря на него с удивлением. Вызвал он у нас уважение к себе этим поступком. Полюбили мы его с тех пор. Глаза он нам открыл. Только сейчас поняли мы по-настоящему, чем была для нас лошадка деда Андрея и что бы стало с нами без нее. Силы бы мы лишились! Прав был дед Андрей! Нельзя было допустить, чтоб резали нашего коня. Сколько раз вызволял он нас и в боях, и в непогоду!
А дед Андрей все успокоиться не может, глаза мрачные, и каптенармуса на все корки кроет:
— Ишь какой выискался молодчик! Я, может, ее с самой деревни за узду веду. От огня спас, от пороха. От голода уберег, от осколков. А он, нате вам, явился: «Давай зарежем». И о чем только думает! Не выйдет у тебя, голубчик, это дело.
Всю ночь дед Андрей от дверей землянки не отходил. Сторожил своего коня. А тот ржал и метался на привязи. Двое из наших бойцов несколько раз к нему ночью приходили, сменить его предлагали. Да куда там! И слышать не хотел. Боялся коня на минуту оставить. Людям доверять перестал… Под утро нашли мы его окоченевшим на пороге и на руках к нам принесли, отогреть у огня. Когда отошел немного, напоили его горячей водой и дали хлеба ломоток, небольшой, с ладошку. Хлеб он в карман сунул, а воду долго тянул с наслаждением. Потом снова отправился сторожить своего коня. Весь день в метель возле землянки вертелся. То же и в следующие дни. К нам только заглядывал, когда еду приносили или кончалось у него курево. И всегда, получая свой паек хлеба, совал его в карман, говоря:
— Там съем… Погожу, когда уж совсем невмоготу станет.
Но всегда выпивал полный котелок кипятку с сахаром. Так прошло несколько дней. Исхудал дед, почернел, в чем только душа держится. А однажды и вовсе свалился, нашли мы его без сознания у порога землянки, где стоял его конь. Ясно, что с голоду. А в чем причина? Почему ему одному хлеба не хватало? И решили мы проследить, куда он свой паек девает. Вечером, когда он снова сунул ломоть в карман и, осушив свой котелок, направился к коню, я тайком последовал за ним. И что же я увидел? Раскрошил дед Андрей свой замерзший хлеб на ладони и стал скармливать его коню. А пока тот губами крошки подбирал, дед гладил его другой рукой по шее и ласково приговаривал:
— Кушай, моя лошадушка, кушай! Мало даю, да нет больше у нас сейчас. Вот как разобьем немца и уйдем отсюда, дам я тебе корма вволю. И сена дам, и зерна, так что даже смотреть на них не захочешь… Под ногами у тебя валяться будут. И вернемся мы с тобой домой, в край, откуда пришли. Пойду я к господину капитану и попрошу, чтобы отдал он мне тебя… И возьму тебя к нам в село. И будем мы с тобой там жить да поживать и позабудем про голод и войну…
Меня даже слеза прошибла. Вернулся я в землянку, рассказал товарищам. Всех поразило, что дед Андрей, сам голодный, коню свой хлеб отдавал. Тронула нас его любовь к живой твари. Один из пулеметчиков, пожилой, с медно-рыжими прокуренными усами, взял в руку каску и пошел от одного к другому:
— Дадим, братцы, каждый, что может, деду Андрею и нашей лошадке.
Сам он первым вывернул карманы шинели и бросил в каску зачерствелую корку хлеба. Сержант положил несколько кусков сахару. И другие дали — кто сухарик, кто хлеба кусочек, кто сахару. Но большинству давать было нечего. Откуда взять, если уже неделю каждый получал по ломтю хлеба в день. Но все до единого вытряхнули в каску свои ранцы, чтобы ни одна крошка не пропала даром. А потом все гурьбой направились к землянке, где стоял конь деда.
— Погляди-ка, дед Андрей, что мы принесли тебе, — сказал рыжеусый пулеметчик, протягивая ему каску.
Дед взял ее трясущимися руками. А когда заглянул внутрь, глаза у него загорелись. Прощупал рукой каждый сухарик, каждую корочку, каждый огрызок сахару. Отложил себе пару зачерствелых сухарей и кусок сахару, а остальное все коню под морду сунул. Мы оставались с ним до тех пор, пока лошадь не подобрала из каски все, до последней крошки.
— Ешь, моя лошадушка, ешь, — ласково шептал ей дед. — Видишь, не оставили тебя друзья. Не захотели, чтобы с голоду ты погибла.
Потом вытер украдкой глаза и протянул рыжеусому пустую каску.
Вернувшись к себе в землянку, мы всю ночь проговорили. Рассказывали друг другу про своих коней. Невольно взгрустнулось всем. Живы ли наши кони? Может, и они погибают сейчас с голоду? Или сразила их немецкая пуля где-нибудь на других фронтах?..
* * *
На следующее утро половина нашего пайка пошла в каску. Дед Андрей схватил ее и побежал к коню, ног под собой не чуя от счастья. Но когда в тот же вечер мы вернулись со смены, голодные и продрогшие, нас словно обухом по голове ударили: деда Андрея с сержантом вызвали к командиру. Сели мы у огня, молчим. На сердце кошки скребут: боязно нам за них. И хлеба не поделили, остался лежать в мешках в углу, забыли мы про него. Под конец один из бойцов не выдержал:
— Из-за этого его вызвали?
— А что ж думаешь? — робко добавил другой. — Был приказ? Был. Так что же не отдал он коня? Приказ есть приказ…
— «Приказ, приказ», — передразнил его рыжеусый. — Что же так и смотреть, как конь у тебя на глазах подыхать будет? А потом что?
Разговор на том прервался. Снова сидим у огня, молчим. Ветер в лесу свистит, а мы прислушиваемся, не скрипнет ли снег под ногами. А время идет. Тут еще один боец заговорил, смуглый парень, глаза черные, так и горят, пулеметчик.
— Надо было сразу доложить все по команде. Сказать, что берем коня на свою ответственность. Сообща кормить будем.
— А чем? — огрызнулся рыжеусый. — Своим пайком? Так тебе и позволят!
— Позволят, не позволят. Наше это дело, — упрямо заявил пулеметчик. — Свое даем!
Опять сидим у огня, молчим. Тревога нас гложет. О деде Андрее и сержанте беспокоимся. А время бежит, к полуночи уже подходит. Сморил многих сон, растянулись на подстилке, заснули. Вдруг слышим топот шагов у дверей. Первым ввалился дед Андрей, веселый, довольный. Стал снег с себя стряхивать, но говорить — ничего не говорит: ждет, пока сержант с лесенки спустится. Тот тоже улыбается.
— По одному наряду вне очереди каждому, когда уйдем в запас! — крикнул дед. — Это за то, что не доложили.
Сержант стал будить спящих. Через минуту все наше отделение, за исключением часовых, сидело вокруг огня. Сержант немного помедлил, подмигнул нам многозначительно и объявил:
