— И где же ты его прятал?! — спросил я Маринчу, несколько удивленный тем, что под самым моим носом кто-то мог скрываться на границе.

— А я и не прятал его, — улыбнулся Маринча. — Он работал с нами… да и вы не раз ели рыбку из его улова. Догадываетесь теперь, кто это был?

— Немой?

— Он, — улыбаясь, подтвердил Маринча.

В доме наступила тишина. Женщина подошла к окну, у которого сидели парень с девушкой, и прижалась к холодному стеклу лбом. Я смотрел на Маринчу, будто впервые его увидел. История Бошкова не выходила у меня из головы. Хотя на заставе я служил давно и хорошо знал Маринчу, но только теперь по-настоящему понял его.

Тут мне припомнился случай, который произошел незадолго до 23 августа. Почти все лето рыбаки жаловались, что время от времени кто-то таскает еду из их шалашей и рыбу из верш на берегу.

— Не иначе как пограничники балуют! Кому же еще быть! — возмущался однажды вечером Маринча. — Уж простите, — добавил он, — но разве мы не делимся с солдатами рыбой из богатого улова? А?

Возразить было нечего — он был прав: через каждые три — четыре дня мы ели уху из свежей рыбы. Однажды, когда рыбаки поймали сома килограммов на сто, все солдаты на заставе получили по большому куску вкусной жареной рыбы. Сначала я было попробовал разъяснить солдатам, с каким трудом добывают рыбаки свой кусок хлеба; потом, когда случаи воровства все же повторились, стал наказывать каждый патруль, во время дежурства которого совершалась кража.

Это раззадорило солдат. Несколько человек попросили меня назначить их в патруль вне очереди и послать к реке в промежуток между двумя другими патрулями. И вот через некоторое время ночью они поймали вора и привели его на заставу. Это был дезертир, человек из здешних мест: он укрывался то в кукурузе, то в прибрежных зарослях Дуная. Солдаты нашли его по беленькой струйке дыма, которая поднималась над кукурузным полем и была отчетливо видна при свете луны. Они захватили его в тот момент, когда он варил еще зеленую кукурузу.

Утром я вызвал Маринчу и показал ему задержанного. Дезертир имел такой вид, что невольно вызывал к себе сострадание. Невероятно худой, оборванный, с заросшим лицом, пугающийся каждого слова, он оставлял впечатление одичавшего человека. Солдат убежал с фронта с единственной целью убить одного из бояр-помещиков, буквально сосавших кровь из крестьян нашей округи. Помещик, у которого работала жена дезертира, довел ее с ребенком до такой нищеты, что они почти умирали от истощения. Дезертир не побоялся рассказать нам об этом, сознался он и в том, что таскал у рыбаков рыбу.

— Мы к нему ничего не имеем, — спокойно сказал Маринча, с грустью вглядываясь в лицо дезертира. А потом каждый день, вплоть до 23 августа, приходил ко мне с просьбой не отсылать этого беднягу обратно в полк.

— Теперь мало людей, понимающих страдания бедного человека, — говорил он, — никто не знает, что будет с нами завтра и как еще окончится эта страшная война! Подумайте об этом, господин младший лейтенант! — такими словами заканчивал он всякий раз свою просьбу.

У меня на душе тоже было неспокойно, и я все откладывал со дня на день отправку дезертира. Но вот пришло 23 августа, и он сам попросил отослать его обратно в полк.

В то время я не разбирался в причинах, побудивших Маринчу так упорно защищать этого бедняка. Зато теперь эта история, а также случай с Бошковым показали мне моего спутника совсем в новом свете…

— Что будем делать, господин младший лейтенант? — прервал мои размышления Маринча.

— Надо разыскать командира партизанского отряда этого района.

Он перевел мои слова женщине, которая в это время отошла от окна. Она о чем-то пошепталась с парнишкой, торопливо подтолкнула его к выходу и сама вышла за ним в сени, чтобы закрыть дверь. Вскоре послышался скрип калитки и удаляющиеся шаги паренька.

Женщина вернулась из сеней с горбушкой хлеба, завернутой в полотенце.

— Небось проголодались, — сказала она, развертывая хлеб.

Маринча заверил ее, что мы сыты. Потом начал расспрашивать о положении в городе. Оказывается, немцы находились только в порту: они спешно грузили те немногие суда, которые им удалось захватить в наших портах. Здесь, в Видине, формировался последний караван, направляющийся к Белграду и Будапешту. Болгарских солдат и партизан в окрестностях города было немного, так как большинство их ушло в горы еще до 9 сентября. Теперь оттуда ожидали прихода партизанского отряда, которому предстояло выгнать немцев из порта.

Мальчуган быстро возвратился и привел с собой худенького юркого старичка. Даже при тусклом свете, проникавшем через маленькие окна, я увидел, как блестели его глаза.

— Дед Любен, — представила его нам женщина. — Он — ятак [11].

— Да, он хозяин явочной квартиры и связной партизан, — с уважением заметил Маринча.

— До того как перейти к вам, отец прятался у него, — добавил мальчуган.

Женщина отвела старика в сторону, и они стали о чем-то шептаться. Вскоре дед Любен, недовольно пожав плечами, собрался было уходить.

— Постой, дед Любен, — умоляюще схватила его за руку женщина. — Чего ж ты боишься?

Дед покачал головой и вышел. Женщина бросилась за ним и нагнала его в сенях. Там дед Любен, уже более не стесняясь, начал сердито ей говорить, что восстание еще только началось и неизвестно, что будет завтра и послезавтра. Однако женщина, называя его «глупым и упрямым стариком», настаивала на своем. Она говорила ему, что в нашу страну уже вошли русские, и пыталась убедить его в том, что мы, румыны, теперь стали врагами немцев, что мы хотим только выяснить намерения восставших и узнать о передвижении немецких войск в пограничных районах, чтобы объединить наши действия с болгарскими партизанами.

Они вышли на терраску и некоторое время шептались там. Потом дед Любен ушел, а женщина, облегченно вздохнув, вернулась к нам.

— Он доведет вас до сыроварни и там передаст другому проводнику. К рассвету вы доберетесь до гор. Там сейчас находятся партизаны и часть войск.

Мы вышли в сопровождении младшего Бошкова, который довел нас до растущего в поле кустарника. Там нас уже поджидал с тремя лошаденками дед Любен. Дождь прекратился. Однако по-прежнему дул сырой холодный ветер. Мы сели на лошадей и под покровом ночи поехали вслед за дедом Любеком по тропинке, ведущей в сторону гор…

На рассвете мы добрались до леса, густо покрывавшего склоны гор. Пастух, которому передал нас около сыроварни дед Любен, слез с лошади и отвел ее на опушку леса. За ним под кроны деревьев въехали и мы; но не успели мы соскочить с коней, как перед нами, словно из-под земли, выросли два вооруженных партизана. Узнав нашего проводника, они закинули винтовки за плечи и подошли к нам вплотную, не спуская с нас испытующих глаз. Обуты они были в царвули [12]. На них были штаны из грубой светло-коричневой шерсти, болгарские рубашки с узким воротом и сдвинутые на затылок фуражки. Один из них, перепоясанный крест-накрест пулеметной лентой, отвел пастуха в глубь леса и о чем-то долго с ним говорил. Потом мне и Маринче завязали глаза, взяли нас за руки, и мы тронулись в путь.

Дорога через лес показалась мне довольно длинной. Чем дальше мы шли, тем тише становилось вокруг, а воздух делался все свежее и прохладней. Мы поднимались в горы. А один раз я услышал совсем рядом журчание ручейка. Протяжным эхом отозвался в лесу чей-то голос. И снова тишина.

В самой глубине леса нас кто-то встретил и обыскал. Потом, судя по голосам, мы миновали линию постов на границе лагеря, прошли по усыпанной гравием дорожке и, осторожно ощупывая ногами деревянные ступени, спустились в землянку. Войдя в нее, я услышал, как вокруг засуетились люди, а один из сопровождавших нас партизан стал кому-то докладывать. Затем кто-то приказал всем выйти, и ступеньки лестницы заскрипели под грузными шагами выходящих из землянки людей. Когда с нас сняли повязки, мы увидели, что в землянке за столом из обструганных досок сидят двое: капитан болгарской армии и пожилой штатский в накинутом на плечи пиджаке. Он сидел, опершись локтями на край стола. У него были рыжеватые, прокуренные, жесткие усы, густая борода и светло-голубые глаза. Перед сидящими за столом стояла слабо светившая керосиновая лампа. Партизан с пулеметными лентами на груди остался у закрытой двери.