— Was ist das? [3] Это разве армия?.. Где дисциплина?.. Цыгане!

Но тут Гицэ Гиня, словно взорвавшись от возмущения, неожиданно выскочил вперед. Он сделал несколько шагов к полковнику и крикнул по-немецки:

— Господин полковник, напоминаю вам, что вы еще находитесь на румынской земле!

— Nein! [4] — заревел полковник. — У тебя есть пять минут времени для того, чтобы построить на шоссе этих болванов!

Потом поднял руку, в которой был зажат пистолет, и членораздельно на ломаном румынском языке приказал:

— Вы-пол-нять!

Стоявшие за нашими спинами солдаты, не понимая, о чем идет речь, заволновались. Гицэ Гиня повернулся и громким голосом стал разъяснять им слова полковника:

— Он говорит, чтобы мы вошли в колонну!

— Не пойдем с немцами! — крикнул Митрицэ.

Еще мгновение — и голоса Гицэ Гини и гитлеровского полковника потонули в оглушительном крике многотысячной толпы румынских солдат, которые, угрожающе подняв винтовки, стали кричать:

— Довольно, потерпели… пусть проваливают от нас!

— Вон из Румынии… вон!

— К оружию, братцы!

Но мы не успели первыми открыть огонь. По знаку немецкого полковника пулеметы на танкетке и на краю кювета застрочили по толпе. Сам полковник вскинул пистолет и выстрелил в Гицэ Гиню, который рухнул к нашим ногам.

Так начался бой. Немцы, охранявшие дорогу, поднялись из кювета, построились плотными рядами и принялись безжалостно расстреливать людей из автоматов. Из первых рядов многие упали на землю. Но это только подлило масла в огонь. Толпа разъярилась. Солдаты с ревом бросились на немцев. Все сразу начали стрелять из винтовок, автоматов, полетели гранаты. Добравшись до кювета, румынские солдаты стали топтать немцев ногами, бить прикладами. Если бы тогда нам пришлось драться даже голыми руками, мы все равно победили бы… В пылу схватки мы совсем забыли о проходящей рядом колонне. Немецкий полковник подъехал к ней на танкетке, остановил несколько танков и двинул их против нас. Потом развернул батареи тяжелых орудий и, угрожая пулеметами, ссадил с машин несколько батальонов немецкой пехоты…

Нам предстояло выдержать тяжелый бой, в котором превосходство немцев было очевидным. Но что оставалось нам делать? Мы залегли в придорожных кюветах, держа гранаты наготове. Те из нас, у кого не было оружия, бросились к колонне и стали отбирать у перепуганных немцев винтовки, пулеметы, легкие пушки, которые тут же затаскивали в кюветы… Разгорелся дикий, беспощадный, жестокий бой. У нас и у немцев появились первые убитые. Мы подожгли танкетку и танк, они же основательно покосили передние ряды наших, ринувшихся на немцев, словно шли в самую настоящую атаку… Вскоре, однако, танки расчистили перекресток и с бешеной скоростью понеслись по занятой нами дороге. Новые сотни немцев сошли с автомашин и присоединились к тем, кто сопровождал танки. Стало ясно, что мы проиграем бой и ни один из нас не выберется отсюда живым…

В этот момент в воздухе послышался оглушительный вой. На немецкую колонну стали пикировать самолеты. Перекресток дорог неожиданно оказался объектом бомбардировки советской авиации. Дорога содрогалась от взрывов, огненными всплесками поднялся дым, тучи пыли. Колонны машин и танков были рассеяны, охвачены огнем… Немцы покинули поле боя и бросились бежать…

Еще не умолк гул советских самолетов, а мы уже чувствовали себя спасенными. Многотысячная толпа румынских солдат, выскакивая из воронок и кюветов, бросилась бежать по освободившейся дороге на юг. На бегу я все еще ощупывал себя, не веря, что вышел целым и невредимым из такой переделки…

Вскоре почти все свернули с шоссе и разбрелись кто куда. Жители Нижней Молдовы направились по домам окольными проселочными дорогами. Наиболее трусливые, те, кто во время столкновения с немцами прятались, вместе с несколькими офицерами, уходили в горы или леса… «Посмотрим, чем все это кончится!» — говорили они. Среди них были и такие, кому непременно пришлось бы держать ответ за совершенные ими на советской земле преступления. Остальные же двинулись в глубь Румынии. Мы предпочли идти не по шоссе. Растянувшись бесконечной вереницей, мы осторожно пробирались сквозь заросли кустарника и кукурузы, в пятистах — шестистах метрах от шоссе. Опыт отступления от излучины Дона подсказывал нам, что по дорогам идти не следует, так как по ним движутся колонны наступающих войск. В то же время, находясь вблизи советских войск, мы были защищены от немцев. К Советской Армии мы уже тогда питали, правда еще смутное, чувство симпатии. Мы понимали, что она вела справедливую войну.

Я хотел было свернуть в кукурузное поле, как вдруг заметил, что отбился от своей группы, с которой участвовал в схватке на перекрестке. Поскольку я бежал оттуда одним из первых, я не сомневался, что никто из товарищей не мог меня опередить. Поднявшись на насыпь, я посмотрел назад. Вдоль всей видимой части шоссе небольшими группами бежали солдаты. Над перекрестком по-прежнему стояло облако дыма и пыли, изредка то тут, то там ослепительно вспыхивали огни разрывов.

Я присел на край кювета и, внимательно вглядываясь в лица проходящих мимо меня солдат, стал ждать, когда подойдут Митрицэ или Думитраке. Гицэ Гиню я не рассчитывал больше встретить: ведь я собственными глазами видел, как он упал, сраженный пулей полковника. Сидел я и думал: «Ну ладно, от немцев мы с грехом пополам избавились! А что будет, когда придут русские? Ведь как-никак мы воевали против них?!»

— Эй, дядя Костаке! — услышал я чей-то голос. — Ты что тут делаешь?

Я обернулся… Мимо меня по дороге проходили человек семь — восемь солдат — все, что осталось от нашей группы, которая не дрогнула перед немецким полковником на танкетке. Во главе них шел Митрицэ Бэлаша и Думитраке. Они несли Гицэ Гиню… «Значит, жив!» Увидев его, я так обрадовался, что в первый момент не обратил внимания на остальных.

— Ну, идешь с нами? — бросил мне на ходу Митрицэ. — Или раздумал?

— Иду! — невнятно пробормотал я, перелезая через кювет и направляясь к ним.

— А я-то думал, что ты русских решил дожидаться! — ехидно проговорил Быркэ. — Кто тебя знает, может, ты один за все грехи Антонеску собрался отвечать?!

Я неопределенно пожал плечами и пошел вместе с ними. Вскоре шоссе опустело, впереди нас уже никого не было. Теперь нам нужно было свернуть с шоссе и идти по кукурузному полю.

Сумерки застали нас на опушке леса. Митрицэ и Думитраке положили Гицэ на траву. Мы сели вокруг него, с тревогой посматривая на товарища. Гицэ Гиня пришел в себя и застонал. На него было страшно смотреть. С искаженным от боли лицом, не открывая глаз, он мучительно сжимал кулаки и стискивал зубы. Митрицэ нагнулся к нему и осторожно размотал обмотки на раненой ноге. Потом вытащил из ножен штык и разрезал штанину. Пуля раздробила Гицэ кость почти у самого колена. Нога его была залита кровью, которая уже начала подсыхать, образуя вместе с пылью тонкую черную корку. У одного из нас нашлось во фляжке несколько глотков воды. Митрицэ смочил ею сухие губы Гицэ и как мог промыл на ноге рану, затем перевязал ее взятым у Думитраке бинтом и натянул сверху штанину.

Мы сделали из двух палок и плащ-палатки носилки и тронулись дальше. Митрицэ и Думитраке с носилками впереди, остальные за ними. Несколько часов мы наугад шли по лесной чаще и наконец остановились около старых развесистых дубов. Сквозь их листву виднелось далекое ясное небо, на котором искрились звезды. Кругом стояла нетронутая, таинственная тишина.

— Думаю, что мы ушли довольно далеко, — сказал Митрицэ и сделал знак Думитраке поставить носилки с Гицэ на землю под одним из дубов.

Мы начали готовиться к ночлегу. Митрицэ и Думитраке, наломав веток и нарвав листьев, мастерили раненому мягкую и теплую постель. Трое солдат во главе с Думбрэвяну, парнем из соседнего села Стэнкуца, собрали все имевшиеся у нас фляжки и котелки и пошли искать воду. Остальные разбрелись в поисках сухого валежника для костра. Вскоре под старыми дубами ярким пламенем запылал костер. Лесная темнота расступилась. Глубокую тишину нарушало лишь сухое потрескивание горящих сучьев.