Он снова засмеялся, на этот раз не захлебываясь, а кисло, кривя губы. И уже не задумываясь над тем, что изливает поток своих тайных мыслей перед услужливым секретарем, министр разразился тирадой:

— Комитеты действия! Вы слышали? Дилетантские глупости! Точно так же, как в тридцать восьмом! Тогда хотели поднять движение национального сопротивления, раздать винтовки на фабриках, мужичью — в деревнях, кричали о защите каждого завода, каждой хаты, каждого забора. А теперь, вместо того чтобы договориться где следует, поднимают народ и выдумывают какие-то комитеты действия. Будут теперь орать на улицах, чтобы согреться, а мужики и Высочанские рабочие решат, что они тоже политики и понимают больше министров! Демагогия! Но мы преподнесем господину Готвальду — он не успеет и глазом моргнуть — такое правительство!..

Только теперь министр заметил свое волнение и прикусил язык. Ну, конечно, увлекся перед дураком секретарем; от подобного понимания демократии у него всегда закипала кровь: депутации от народа в парламент, толпы на площадях… Запах толпы всегда был ему противен. Ну, хорошо, там их действительно было много, на Староместской площади… но как неприятна, как отвратительна такая куча людей! Сто, двести тысяч… все же это толпа!

Если миллион, два миллиона, шесть миллионов… толпа, толпа, толпа! Odi profanum vulgus et arceo![25] «Шесть миллионов… но ведь это уже народ, не так ли?» — нашептывал ему дьявол-искуситель. «Народ? Откровенно говоря, я не верю в народ. Народа нет! Есть толпа… как та, что гремела сейчас в радиоприемнике, безликая, ужасная… а потом есть личности… личности, как и я, и эти личности будут творцами того волнующего, манящего искусства, которое называется политикой, будут блюсти равновесие мира. Это принадлежит им по праву воспитания, происхождения, исключительной интеллигентности, а в конце концов и их экономической мощи. А эта толпа будет слушаться, слушаться во веки веков, или…»

Не закончив тайной мысли, он упрямо и с наслаждением вернулся к кулуарной тактике, которую они на этот раз избрали. «Вчера подали в отставку двенадцать человек, сегодня это могут сделать следующие… Майер[26] ведь наш, и мы имеем влияние в его партии. А потом пусть товарищи поиграют в правительство несколько деньков одни. В конце концов они пойдут в Град с мольбой, чтобы президент передал власть кому-нибудь другому, потому что им что-то не удается свести концы с концами.

А потом мы продиктуем свои условия: нам нужны министерства внутренних дел, национальной обороны, земледелия… и так далее, и так далее.

Потом у господина депутата Готвальда окажется много свободного времени для собраний и митингов протеста!»

Министр задрожал от радости, представив себе вытекающие отсюда последствия: ослабнет союз с русскими, будет пересмотрена политика национализации, промышленность вернется в разумные руки предпринимателей… Настанет приятная, радостная жизнь, окрепнет наша классическая демократия, мы распустим национальные комитеты, покончим с глупой шахтерской идеей народоправия. Окажемся там, где были перед Мюнхеном, снова получим широкое доверие великих держав, они придут к нам с инвестициями, поднимут всю экономику. Ах, чего только нельзя предпринять в международном масштабе!

Неприятное чувство сразу исчезло, от радостного волнения у министра зашумело в голове. Он с удовольствием вспомнил о вчерашнем портфеле, который они приказали унести, в виде символа конца, из зала заседаний, — и радостно потер руки, как человек, предвкушающий наслаждение.

На Староместской площади народ ждал решения своей судьбы. Он стоял здесь уже третий час при двадцатиградусном морозе. Над тесно сомкнутой толпой возносилась «Песня труда», серьезная и величественная в своей простоте, как старинный хорал гуситских предков. Только в полдень массы пришли в движение, и вместе с ними пришла в движение история их отчизны. Была суббота, двадцать первое февраля тысяча девятьсот сорок восьмого года.

Вы, наверно, думали, что Матей Броучек[27] давно спит под дерном могильного холма? Как бы не так! Хотя со дня смерти его создателя Сватоплука Чеха пошел уже сорок первый год, наш домовладелец до сих пор крепко и упорно цепляется за жизнь. Правда, теперь не так, как бывало: сегодня хозяину боязно и нос сунуть в свои собственные дома.

Однажды в сорок шестом году, перед выборами, когда пан Броучек во время вечерней прогулки решил заглянуть в свой дом — не агитируют ли его квартиранты за коммунистов, — он уже на углу улицы замер от ужаса: на слуховом окне его собственного дома, под его инициалами «М.Б.», сияла большая, величиной с колесо, пятиконечная неоновая звезда, а ниже — до самого подъезда — огромнейшая, тоже ярко-красная, единица. Пан Броучек едва устоял на ногах, кровь кинулась ему в голову. Какое бесстыдство! Опомнившись, он, подобно буре, налетел на швейцара; прежней удалью засверкали его глаза, голос помолодел.

— Вы глупец!.. Вы… вы… вы! — взревел он, как бык, но слова его как будто и не касались подлеца-швейцара.

— Да, — ответил швейцар, — это сделал верхний квартирант, монтер Бурьян, он в таких делах знает толк… А послушайте-ка, пан Броучек, вам следовало бы дать мне денег на красный флаг: на доме два шеста для флагов, а мы вывешиваем только один…

В те времена у домовладельцев еще была поддержка; пан Броучек не ответил швейцару, а на другой же день с утра направился в районный секретариат к «братьям!» и показал им свой партийный билет: пусть убедятся, что он свой человек. А «братья» учинили такой скандал, что он дошел до ушей «брата» Краины[28]. Но проклятая звезда продолжала светить. Монтер Бурьян заявил, что ключа от слухового окна у него нет, что в первый раз он добрался до него через окно своей квартиры, и если хозяин хочет снять звезду со своей собственности, то пусть попытается пробраться тем же путем.

С тех пор пан Броучек в свой дом ни ногой; сбор квартирной платы он поручил адвокату, а со швейцаром только обменивался письмами. Но в глубине души он предвкушал тот день, когда его друзья победят и звезды полетят вниз. В памятные дни съезда национально-социалистической партии, когда ее «мужественная» молодежь вопила: «К будущему съезду никаких звезд!», — душа пана Броучека захлебывалась от восторга. Это ведь касалось и его дома, его слухового окна и его частной собственности, его прав. Подождите-ка, придет и наш день! Украсив свою грудь красно-белой гвоздикой, он протолкался прямо в середину буйной толпы молодежи и помогал ей кричать так, что дребезжали оконные стекла в переулках, потому что пан Броучек «стоит за народ» и твердо верит, что наш народ этого «так не оставит».

Ведь это же он, пан Матей Броучек, во имя народа 1 мая 1935 года шагал во главе манифестации Национального объединения, потрясая гуситской дубинкой и щитом, и горячо приветствовал брата Стршибрного и брата Крамаржа, которые на балконе ресторана «У Шроубка» символизировали «единство» народа[29] держа друг друга в объятиях. Ведь это же он, пан Броучек, широкий карман которого никогда не оставался закрытым для молодых националистов из Влайки[30]. Ведь это он снова ковал единство народа, когда Беран, Стршибрный и Клофач объединились в тридцать девятом[31]. Правда, Беран со Стршибрным попали за решетку, но высокая идея национализма, которая не затрагивает имущества богатых и дает человеку возможность спокойненько переваривать то, что он урвал от жизни, — эта идея нашла себе нового знаменосца в лице «брата» Зенкла. «Держись, держись, Петр, ты — скала! — мечтательно бормотал Матей Броучек, глядя с набережной на «маяк», воздвигнутый «братьями» на берегу Влтавы. — Он, Петр, так этого не оставит, он быстро все повернет по-другому, поставит крест на этой национализации, двухлетках, на невыносимом союзе с русскими, он скоро все вернет в старую, привычную колею!»