Пана Броучека даже в жар бросало, как только он вспоминал о своих обманутых надеждах. Пришел февраль. Петрова скала закачалась, потом повалилась набок, словно карточный домик. А пан Броучек две недели не вылезал из квартиры, с тайной надеждой слушая заграничное радио и ожидая, когда, наконец, с Запада последует приказ об оккупации Чехословакии: ведь ясно, что за границей таких порядков не потерпят. Готвальд должен пасть, а за это время пришлют триста вагонов колбасных консервов, и наш народ дождется лучших дней.
Правда, и в сорок восьмом и в сорок девятом годах пан Броучек обманывался несколько раз. Не вышло дело и во время Сокольского слета, хотя пан Броучек и старался в меру своих сил помочь перевороту: кричал «слава Тито», размахивал американским флажком. В то время как Сокольские шеренги маршировали по улицам, он в назначенные ноль-ноль часов находился на своем посту на Страговском стадионе, куда должны были спуститься пятьдесят тысяч парашютистов с Запада.
— Да, ничего не получается… — печально говорил он своим друзьям в кафе «У…»
Нет, постойте, умолчим о названии этого кафе. Это вовсе не старинная «Викарка», а прокуренная пивнушка, совсем в другом месте, в тихом уголке, где нет никаких коммунистических организаций, где только «свои люди», где между двумя кружками пива узнаешь самые свежие новости, сообщенные «Голосом Америки» и «Би-би-си». Один из «наших» прямо от стола бежит домой послушать радио и приносит новости, совсем еще тепленькие. Душа радуется, когда человек слышит, что заграница о нас не забыла, считается с нами — с теми, кто за народ.
На святках в прошлом году пан Броучек пришел в свою пивнушку в таком настроении, какого у него уже давно не было. Он приказал подать себе кружку импортного пива, специально для него приобретаемого в «Прамене»[32] заказал итальянских сосисок, тоже от «Прамена». Он нетерпеливо поджидал, пока сойдутся «наши», любящие народ, те, кто даже в самые трудные времена, когда большевики снижают цены, не теряют надежды, что все на свете снова войдет в норму. Пан Гинчл, владелец транспортной конторы (ее тоже национализировали), пришел первым и подмигнул сияющему пану Броучеку;
— Ну, что?
Пан Броучек сделал большой глоток — ведь только импортное пиво и заграничное радио помогают ему переносить теперешние трудные времена — и таинственно буркнул пану Гинчлу:
— Подождите-ка, пусть все придут! Тогда глаза вытаращите!
— Ах, если бы!.. — с сомнением сказал пан Гинчл. — Много всяких слухов, а потом ничего… Как с тем архиепископом…
Пан Броучек слегка покраснел, вспоминая, как он провалился в июне прошлого года, уверяя всех, что архиепископ Беран арестован, а кардинал Спеллман вызвал для его освобождения сорок танковых дивизий, которые будто бы уже прошли ночью через Хеб и Пльзен… Но на этот раз дело верное, это уж твердо можно сказать: пустят в ход поразительное, самое новейшее изобретение; это не какая-нибудь пустая сплетня, а настоящая сенсация — короче говоря, пахнет переворотом…
А через час пан Броучек сообщил присутствующим, что только сегодня он узнал из абсолютно достоверного заграничного источника: ждите западного ветра! Он принесет нам свободу. Американцы выдумали чудеснейший порошок. Усыпляющий порошок! Вдруг ни с того ни с сего он начнет падать над всей республикой; еще не решено — с самолетов или с помощью вентиляторов. Говорят, их строят где-то на Шумане. Порошок посыпается на деревни и города — и горе вам! Все люди на сутки уснут, где кого застигнет сон, как в сказке о спящей красавице. Только это, господа, не сказка. Это современная техника. Над изобретением порошка работало очень много умных людей, его уже производят фабричным способом.
Пан Гинчл, почесав затылок, сказал:
— Ну, я не против такого исхода, это будет самое лучшее… Это и есть настоящий гуманизм… и кровь, не прольется.
— Вот уж нет! Прольется! — крикнул разгоряченный пан Броучек. — Уж мы им!..
— Да подождите, я имел в виду — наша кровь… так сказать, паши люди получат все без риска. Не нужно ни выходить на улицу, ни на какие-то баррикады, спокойненько переспим дома, а утром — хлоп! — На улицах уже свобода. Доброе утро, господа, пожалуйста в свободное завтра!
— Только я думаю, — размышлял пан Крупичка, — что они должны были бы как-нибудь дать нам знать, когда это примерно будет…
— Да это неважно, — возразил пан Колачек, — а главное, чтобы нас, патриотов, разбудили на час раньше… Мы знаем своих людей и лучше всех сумели бы посоветовать, кого надо сейчас же забрать.
Этой радостной темы хватило до полуночи. Пан Броучек сегодня расщедрился: он выпил, как в старое доброе время, пятнадцать импортных, под конец еще дважды поужинал, а когда распрощался с друзьями и зашагал домой по улицам Смихова, сердце его играло, словно смычком по нему водили. Ему хотелось петь «Придет, придет волюшка», — а дома по обеим сторонам улицы танцевали величественный полонез.
— Лети ввысь, мое сердце! — сказал он патетически и поднял голову к ночному небу, словно видел уже там счастливый момент, когда все порядочные домовладельцы сбросят с себя иго рабства и люди станут чтить и уважать частную собственность.
И вдруг… сердце пана Броучека затрепетало… вдруг на его обращенное к звездам лицо посыпались хлопья чего-то нежного и легонького… Пан Броучек быстро приложил руку к лицу и — в самом деле! — почувствовал между пальцами и на гладко выбритых щеках нежные пылинки. «Слава!» — хотелось крикнуть ему, потому что он понял: час настал. Но не успел пан Броучек открыть рот, как легкий сон стал овладевать им, и он удовлетворенно закрыл глаза, почувствовав, что его предсказание сбылось.
А когда он снова открыл глаза, то его сердце чуть не выскочило из грудной клетки от радости: «Едут, едут!» Улица гремела от тяжелого грохота. Пан Броучек стоял на площадке у музея с американскими флажками в обеих руках и в радостном волнении глядел вниз, на Вацлавскую площадь. Громады танков шли вверх, к музею, на перекрестках стояли полицейские в белых гамашах и поясах; за танками бежали домовладельцы, купцы, фабриканты — все сливки общества — и разбрасывали по сторонам розы. И вот впереди всех, на белом коне едет… да, это он, наша гордость, «брат» Петр Зенкл; он милостиво машет рукой в ту и другую стороны этим избранным, которые наконец дождались…
— Слава! — вырвалось прямо из сердца пана Броучека, и он полез в карман за блокнотом, где уже на всякий случай был подготовлен список тех негодяев, которых нужно арестовать.
— Слава! — и, вытаскивая одной рукой блокнот, другой он изо всех сил замахал флажком…
— Не ори, дурак, — толкнул кто-то пана Броучека сзади.
Пан Броучек оскорбленно оглянулся: кто это теперь, в такую торжественную минуту, позволяет себе невежливо обращаться с домовладельцем? И тут же вздрогнул: тончайшая паутина прекрасного сновидения прорвалась и пан Броучек был грубо сброшен на негостеприимную землю.
— Не ори, а то напугаешь мою лошадь, — повторил молочник, остановивший свою тележку у края тротуара около фонаря, у которого сидел пан Броучек. Соскочив с козел и приглядевшись к фигуре пана Броучека, молочник принялся от души хохотать.
— Поглядите-ка, Власточка, — сказал он розоволицей продавщице, поднимавшей железную штору над окном молочной, — кто-то обсыпал пеплом этого пьяницу! Чорт возьми, рано посыпать себе голову пеплом, масленица еще впереди!
Власточка взглянула на пана Броучека, но ни капельки не удивилась.
— Вы знаете, — сказала она молочнику, — здесь, на чердаке, живет неряха-художник. Он приходит домой ночью и как примется топить печурку, так выбрасывает золу из поддувала прямо в окно. Наша швейцариха уже сколько раз с ним ругалась.
Униженный до глубины души, пан Броучек поднялся с тротуара и, не будучи в состоянии сообразить, где он, собственно, находится, наугад направился к перекрестку. Его сердце разрывалось от мучительного позора и безнадежности. Столько слухов снова обмануло в этом году, столько надежд снова разбилось, столько предсказаний не исполнилось! Осыпанный, с головы до ног золой, разочарованный ходом мировых событий, он потащился дальше под ярмом своей неисправимой глупости.
