«Сорвавшийся ветер орешник качает…» Сорвавшийся ветер орешник качает, И в лентах шуршит тростника. Ореховый лист налету замечает В воде своего двойника. К воздушному свету, рожденный в глубинах Восходит навстречу двойник, И вот он движеньем почти голубиным К слетевшему другу приник. «От твоих ли слов хороших…» От твоих ли слов хороших, От улыбки ли твоей, Словно мостик переброшен Над провалом темных дней. Словно люди стали лучше И прекраснее земля, Словно пал весенний лучик На иззябшие поля. И надежда, как подснежник, Зимний сон переборов, Доверяет венчик нежный Воле мартовских ветров. «Долго, долго жила затворницей…» Долго, долго жила затворницей В отреченьи, в оковах сна… Но весна постучала в горницу, Отворила, — и впрямь весна… И гляжу: расцветает, молится, Зажигает свечи каштан. А в лучах, в цветах за околицей Голубой мелькает кафтан. Вижу — светел мой плат узорчатый И горит сарафан мой сборчатый, И цветенье и смех везде, А вверху, на соседнем жолобе Умиленно воркуют голуби О несвитом еще гнезде… «Пастух оперся на сосновый посох…» Пастух оперся на сосновый посох И смотрит, как проходят поезда. Вокруг на зеленеющих откосах Раскинулись привольные стада, Но не волнует шумное стремленье Стальных колес и дымовых колец Ни пастуха невозмутимой лени, Ни кротости его овец. СОН («Снова шепчет за окошком ель…») Снова шепчет за окошком ель, Лает пес и ссорятся гусята, — — Я была за тридевять земель, Я гостила в царстве тридесятом. Я ручных ласкала лебедей, Белым птицам белый хлеб давала, Узнавала близких мне людей Тех, которых прежде не видала. Я узнала белоснежный дом, Три луны над куполом сияло. А потом… но не было потом, Потому что времени не стало. Белый бык стремился отворить Дверцу клетки с птицами и львами. Но об этом трудно говорить Утренними точными словами. Я была за тридевять земель, Я гостила в царстве тридесятом. — Бьется в окна залетевший шмель, Хрюкают в сарае поросята. «Быть может, это — нищета…»
Быть может, это — нищета И тишина, и углубленность, Быть может, это — суета, Души тревожная влюбленность… Но я сроднился с нищетой, И суета не искушает. Не знаю как, не знаю что, Но знаю: что-то жить мешает. Эрос («Он придал угловатым рукам…») Он придал угловатым рукам Закругленную прелесть движений. Он открыл удивленным зрачкам Дар высокого преображенья. И для песни открылись уста, И ушам захотелось услышать, Как звенит, излучаясь, звезда, Как цветущая жимолость, дышит. И Психея тогда налету Увидала в чудесном виденьи Ей возможных вершин высоту И предельную пропасть падений. «От взмаха сильного руки…» От взмаха сильного руки, Что камень с берега швырнула, Полоска серебра сверкнула, И водяные пауки Звездой рассыпались в испуге. И на поверхности пруда Все незаметнее вода За кругом круг рождала в круге И вновь покрылась пауками, Уже забывшими испуг… Но как был легок всплывший круг И как тяжел упавший камень. «Строим земное, строим…» Строим земное, строим… Рушатся стены града. Роем земное, роем — И не находим клада. Прочное все непрочно, Вечное — неуловимо. Струйкой часов песочных Сыплется время мимо. «Какая тишь и легкость умиранья…» Какая тишь и легкость умиранья В осеннем облетающем лесу. Деревья обрекают на попранье Весною вознесенную красу. Как эти листья были неразрывны С весенней мощью молодых ветвей. Их не сорвали грозовые ливни, Не сбросил ветер силою своей. И вот теперь, по тайному приказу, Родные ветки потеряли власть. Но листья осыпаются не сразу, Как будто не торопятся упасть… Какая тишь и легкость догоранья В осеннем, облетающем лесу… — Неужто я земное умиранье В такой же тишине перенесу? |
