Строг Вася был только с теми, кого считал врагами. Рабочий народ любил его, на судебные заседания приходило много заставского люда. Приговоры, объявленные Васей, вызывали дружные аплодисменты.

Трудящемуся, который обращался в суд за помощью, он всегда был готов помочь. Приходит на Ушаковскую, 5, пожилая женщина, бережно поддерживая левой рукой правую, запеленатую бинтами и тряпками.

— До тебя, Васенька. Не узнаешь? Елизавета Комлева я, из Емельяновки, с родителями твоими соседка. Вот заявление написать мне нужно, да худо грамотная я, и рука покалечена, видишь. Кто тут заявление написать может?

— Напишем, недолго, дело-то в чем?

Женщина объясняет, и Вася старательно выводит на листке бумаги:

— Это мы сделаем быстро.

И на листке появляется вторая запись:

Гражданских дел вообще приходится решать много — усыновления, иски на прокормление престарелых родителей.

Почему-то целым потоком идут дела о разводах. Впрочем, понятно почему. В старое время оформить их было почти невозможно.

«Прошу народный суд расторгнуть брак с моим супругом Степаном Осиповичем, детей не имеем, супруг со мной не живет около 2 лет».

Вася пишет это заявление за пришедшую в суд Домну Хвалькову. Видит он ее в первый раз, но всё равно — как не помочь человеку? Заявление правильное, свидетели подтверждают, зачем тянуть? Выносится постановление: брак расторгнуть.

Приходит дама в шляпе с вуалеткой. Она жеманно и долго излагает дело. А вообще-то всё у нее написано в заявлении. Она грамотная вполне.

«Вступив в 1902 году в первый брак с дворянином (ныне гражданином) Оскаром Николаевичем Мейером, вероисповедания лютеранского, я ввиду обоюдной неуступчивости и полного душевного и телесного разлада вынуждена была в 1911 году взять отдельный вид на жительство и оставить его с четырьмя детьми, желая испытать свои и его прежние чувства, которые, однако, к нам более не вернулись… Прошу местный суд расторгнуть наш брак, заключенный в городе Житомире в соборной Преображенской церкви, предоставив обоим право полной свободы…»

Что ж, и такие дела приходится решать, раз уж они поступили. А другие дела Вася возбуждает сам. Он сам приводит обвиняемых в суд.

Буржуазия организует один заговор за другим, в барских квартирах прячут оружие, скрываются офицеры. Спекулянты скапливают продукты в подпольных складах. Вот они, враги! Райком мобилизует всех коммунистов, всех активных рабочих. Вася часто ходит с рабочими отрядами. По ночам они оцепляют буржуазные кварталы, устраивают облавы.

По Обводному каналу катит извозчичья пролетка. На сиденье устроился человек в старой солдатской фуражке. Его ноги лежат на досках гроба, который втиснут боком в пролетку. Гроб длинный, какой-то подозрительный гроб. Рабочие останавливают извозчика:

— Чего везешь?

— Так домовина же, господи помилуй. Не видите, что ли? — торопливо и как-то испуганно говорит человек в фуражке. — Папашу хоронить надо. Помер папаша, а катафалк где наймешь по нынешним временам?

— Открой гроб!

— Что вы, товарищи хорошие! Разве можно покойника тревожить? Да и пахнет он, сколько домовину ждал.

— Давай, открывай!

Они уже сами снимают крышку. Недурен покойничек! В гробу два увесистых мешка с сахарным песком и мукой, несколько бутылок заграничного вина.

— А ну, поехали в комендатуру! Завтра будут тебя судить.

Много таких историй слышат товарищи от Васи. О нечисти, с которой приходится иметь дело, он говорит с гневом, часто с отвращением. Грязь старого мира! Ее надо выгребать, и он делает это с яростной беспощадностью — во имя светлого и прекрасного будущего, которому расчищает путь. Партия послала его на эту нелегкую работу. Так и сказано в удостоверении, которое лежит у него в кармане:

«Дано сие тов. Алексееву Василию, рабочему з-да «Анчар», в том, что он делегирован Российской Коммунистической партией (большевиков) в Народные Революционные суды Петергофского района в качестве Комиссара по судебным делам и является председателем 1-го Народного Революционного суда, в чем и утвержден Петергофским Советом Рабочих и Крестьянских депутатов».

Ребята как-то и не сразу заметили, что Вася стал всюду ходить не один. На лекциях и собраниях, на вечерах в клубе молодежи с ним сидела невысокая девушка с вьющимися черными волосами. Вначале никто на это не обращал внимания. Вася постоянно приводил новых людей, друзей среди заводских ребят у него было множество, девушки, как и парни, шли к нему со всем, что их занимало. Они знали — Вася не станет смеяться и поймет их правильно.

Придя на собрание, он сразу оказывался в самой гуще, выступал, спорил, что-то объяснял — сидеть безучастно он не умел. Девушка держалась незаметно, молчала и слушала Васю. Она всё время смотрела на него, точно больше ничего и не видела. Но девушка была хороша собой, а сердца парней чувствительны к девичьей красоте во все эпохи. Ребята стали подсаживаться к ней, пробовали шутить или тяжело, многозначительно вздыхали. Она не замечала. Ей писали записки, но не получали ответа. Зато лицо ее вспыхивало и глаза теплели, едва к ней поворачивался Вася.

— Твоя? — спросил его, глядя на Марусю, кто-то из ребят.

— Моя, — просто сказал Вася. И добавил, немного подумав: — Моя жена.

Но она еще не была тогда его женой. Она стала его женой не сразу даже после того, как они поселились вместе. Она была совсем еще девочкой, Мария Курочко.

Вначале они жили в доме № 27 по Старо-Петергофскому проспекту. Там, в квартире бывшего лесоторговца Захарова, в конце 1918 года поселилось несколько друзей, работников Нарвско-Петергофского района. Все были заняты по горло, с утра до ночи, а часто работали и по ночам. Бытовые дела никого, в сущности, не занимали, но, казалось, их можно быстрее и легче устроить сообща.

Взяли ордер в Совете. Надо было посмотреть помещение. У Васи тот день был посвободнее. И он отправился вместе с Надеждой Смолиной, женой Ивана Смолина, путиловца, того самого, что был начальником красногвардейской охраны Шестого партийного съезда. Теперь он управлял продовольственными делами в районе.

Дверь открыла молодая женщина в халате из тяжелого шелка.

— Здравствуйте, гражданка. Познакомимся, — сказал ей Вася, протягивая ордер. — Мы тут жить будем, квартира ведь у вас большая, а народа, кажется, нет.

Женщина повертела ордер в руках. Кожа на ее лице как-то натянулась, черты словно окаменели. Она молчала, враждебно разглядывая пришельцев.

Вася достал из кармана плитку шоколада — свой сахарный паек, разломил и протянул женщине половину:

— Пожалуйста. Для доброго знакомства.

— Мерси. Я сладкого не люблю.

Они пошли по комнатам. Комнат было много. Как тут жила эта женщина одна? Муж ее, наверно, сбежал к белым, а может быть, за границу? Мебели почти не было. Должно быть, хозяйка ликвидировала ее, понимая, что скоро появятся новые жильцы. Лишь в одной комнате стояло вместительное сооружение, очевидно, для одежды.

— Удобный комод, — заметила Надя.

— Это, к вашему сведению, называется не комодом, а ши-фонь-е-ром, — насмешливо разделяя слоги, процедила женщина.

И Надя, большая, сильная, русоволосая красавица, чей бойкий нрав хорошо знали на заводе Сименса-Шуккерта, вдруг залилась краской. Было обидно, что она в чем-то сплоховала перед этой буржуйкой.