— Забудут или мет, бабушка надвое сказала. А доживем ли мы до той жизни, вот что хотелось бы знать…

Петя Кирюшкин требовательно глядел на Васю, как будто от него и впрямь зависело, доживут они или нет.

— Доживем! Я, может быть, не доживу или ты. Каждого из нас завтра могут застрелить, запороть нагайками, сгноить в тюрьме. Не это важно. Все вместе мы обязательно доживем. Люди доживут, а люди — это мы все вместе.

Они лежали на лесной полянке в густой высокой траве. Тяжелый шмель, охватив короткими лапками мохнатый шар красного клевера, деловито сосал сладкий сок; рыжий муравей карабкался по крепкому стеблю травы, и стебель в сравнении с ним казался бесконечно высоким; стрекозы метались над лугом, треща стеклянными крыльями, а над всем этим стояло спокойное и глубокое, как вечность, небо. Вася глядел в него и думал, что жизнь под таким небом должна быть мирной, прекрасной и мудрой. Должна быть и обязательно будет.

— Колька Масленый вчера устроил представление около «Марьиной рощи». Зойку Швабру изувечил, всю спину ей ножом исковырял. Потом на себе одежду порвал и завалился в канаву в чем мать родила. Еле выволокли его оттуда, — сообщил вдруг Гриша Иванов.

— Этот, как напьется, всегда чудит, — отозвался Петя Кирюшкин. — Колька Масленый известная фигура, да и Швабра ему под пару.

— Вот-вот… А сколько таких фигур у нас ходит за Нарвской? — В голосе Гриши зазвучали ехидные ноты. — Что же, и они в золотом веке будут жить?

— И они тоже!

Вася вскочил. Шмель на головке клевера и муравей на тонкой травинке сразу исчезли из поля его зрения. Петя Кирюшкин пришел на помощь другу. Он любил иногда поспорить с ним, раззадорить Васю, но, в общем, они стояли за одно.

— Зойка-то не всегда Шваброй была. Я ее девчонкой помню. Неплохая ведь девчонка росла. Да и Масленый тоже пьянчугой не родился. Была бы жизнь другая, и они бы такими не стали…

— Мы и за них боремся — за Зойку, за Масленого, — сказал Вася. — Если хочешь знать, не меньше, чем за себя самих. Петя прав, дай им человеческую жизнь, и они, может, лучше нас станут. Революция не только чистеньким нужна.

Он крепко держал Гришу Иванова за рукав.

— Да отпусти ты, — рассмеялся тот, — рубаху порвешь. А Кольку Масленого вы, между прочим, зря теленком рисуете. Это же тип такой… Вот явится он в золотой век, тогда станете искать городового, чтобы его в участок тащить.

— Нет, брат, не станем. — Теперь и Вася рассмеялся. — Городовых тогда, к твоему сведению, не будет. И полицейских участков тоже. Ну, а разыщется какой-нибудь хулиган, его прохожие за руки схватят, тысячи людей. Против тысяч любой отпетый головорез бессилен. Люди на него как на больного, как на идиота смотреть будут — в больницу поместят. Или другую управу найдут. Но я думаю, таких, как Колька, тогда всё же не окажется. Дружно и чисто жить станут везде.

— Как ангелы в раю…

— Еще красивей! Ангелов и рай люди придумали, мечту в них свою вложили. Но мечта у них была куцая. Поповский рай заселен бездельниками, а бездельем можно только того соблазнить, кто задавлен каторжным трудом. Свободному человеку труд будет в радость. И никакой ему бог не понадобится, а он сам будет могущественнее и выше бога.

— Интересно слушать тебя, Вася. Красиво ты думаешь о людях и будущей жизни, — задумчиво сказала Паня.

Вася смущенно посмотрел на нее:

— Уж не знаю, красиво или нет, но я уверен, что так будет… Ну ладно, глядите, ребята, земляника тут какая! Грех оставлять ее в траве.

— Наберем, это недолго. И Паяю угостим, — отозвался Петя Кирюшкин. — Самой отборной ягодой. Елисеев такой не торгует, хоть он и поставщик императорского двора.

И они стали собирать ягоды. Земляника была в самом деле чудесная. Они бродили по лесу, пели песни и снова заводили разговор о далеком будущем, которое им казалось близким в тот день, и о своем сегодняшнем, о том, что их волновало постоянно.

Нет, что ни говори, а день действительно был хорош. И думая об этом, Вася улыбался, стоя перед матерью во дворе их дома.

— Не сердитесь, маманя, в другой раз больше наловлю. А славно было сегодня на заливе.

Мать не успела ответить, их окликнули с улицы, и было в этом оклике что-то будоражащее, тревожное.

Вася увидел соседа Петра Степановича. Пожилой, всегда степенный человек, он шел к их дому какой-то прыгающей торопливой походкой.

— Эх, Васька, отец-то где?! — крикнул он и с трудом перевел дух. — Вы тут не знаете ничего? Мобилизация объявлена. Война!

Война, как смерть, всегда наступает внезапно. Сколько бы люди ни готовились к ней, как бы ясно ни видели ее приближение, всё равно живет, теплится где-то в тайниках души надежда, что минует беда. Эту надежду способны уничтожить только залпы заговоривших пушек.

Разумеется, Вася и его товарищи знали о том, как угрожающе развивались события в Европе, особенно после убийства в Сараеве. Газеты они читали. Про Васю друзья говорили, что он не может заснуть, если не прочтет всё, что можно достать в газетных ларьках. В шутке была правда. Его карманы всегда топорщились от газет. Одни он покупал, другие брал почитать у газетчика, это обходилось дешевле. Случалось, забежав к Васе на минутку, кто-либо из товарищей заставал его склонившимся над «Новым временем», «Утром России» или какой-нибудь другой черносотенной газетой.

— Зачем ты руки мараешь о такую дрянь?

— Это наши враги, — спокойно говорил Вася, — мы должны их знать. И полезное кое-что можно найти в этих газетах, только читай с толком. Врут они, врут, да проговорятся. А нам хорошо нужно представлять себе, что делается на белом свете…

И все-таки в тот жаркий дань, когда они катались на лодке по заливу, лежали в густой траве лесной поляны, собирали землянику и спорили, стараясь представить человека грядущего социалистического мира, в тот день Вася как-то не думал о войне. А она уже переламывала по-своему жизнь миллионов людей.

Всё сразу стало иным.

Правда, угарный ветер шовинизма, крутивший в эти дни на улицах столицы, не захватил заставу. По Невскому ходили шествия. Купцы, чиновницы, богатые барыньки и гимназисты умиленно пели молитвы и гимны, несли портреты Николая Второго. Плакаты сулили скорую победу святой Руси, славили христолюбивое воинство и молили небеса: «Боже, царя храни». Худо приходилось всякому, кто не успевал обнажить голову перед такой манифестацией. Тяжелые тумаки сыпались на того, кто не проявлял верноподданнических чувств.

Но так было на центральных улицах. А городские заставы гудели, гнев и возмущение поднимали людей. Из этих районов шли другие манифестации, они несли не хоругви, а красные флаги, они не молили о победе царских армий, а проклинали войну. Полиция и черносотенцы бросались на рабочих. Им удавалось разогнать демонстрантов, но изменить настроение заставского люда было невозможно.

Воинственный угар не захлестнул Нарвскую заставу, но бедствия войны обрушились на нее в первые же дни. Многие семьи проводили в казармы своих кормильцев, тысячи рабочих, получивших отсрочки, были приравнены к солдатам. За малейшее ослушание им грозил военный суд, отправка на передовые. Снова, как после пятого года, двери рабочих квартир трещали по ночам от ударов тяжелых сапог. Полиция «очищала» заставу от «неблагонадежных элементов».

В ту пору Вася Алексеев ощутил вокруг себя странную пустоту. Многих старших его товарищей, тех, к кому он привык идти за советом, уже не было рядом. Их угнали на фронт, запрятали за решетку. Война как-то сразу продвинула его поколение вперед. Еще вчера они были новичками, шли, равняясь на старших, а сегодня оказались в первом ряду.

Понадобились педели, чтобы из Швейцарии через границы и фронты попали за Нарвскую заставу ленинские тезисы о войне, а затем и написанный Лениным Манифест ЦК РСДРП «Война и российская социал-демократия». Вася и его друзья встретили ленинские документы с огромной радостью. Легче и светлее стало на душе. Да, они правильно отнеслись к войне с первых же дней, они не ошиблись, считая ее ненужной и враждебной рабочему люду. Теперь то, что было еще неясным, смутным поначалу, полностью прояснилось. Партия звала бесстрашно бороться против войны, превратить ее из империалистической в гражданскую, в войну против царского правительства, против капиталистов и помещиков. Сердца Васи и его друзей горячо приняли этот призыв.