— Какой там банк, что вы! — засмеялся Армандо. — Здесь, в таком захолустье? А зачем он вообще вам понадобился?

— У нас осталось всего несколько колонов, что мы получили на границе за оставшиеся панамские деньги. Нам нужно разменять чек.

Для управляющего Армандо это, пожалуй, была лучшая шутка дня.

— Вам совсем не нужен банк. Ступайте на базар, там сможете выбрать себе менялу. Только будьте осторожны с этими плутами!

Так и познакомились мы с ними, торгашами Гольфито, весь оборотный капитал которых умещался в ящичке с гребнями, губными гармошками и порнографическими открытками или же в пяти битком набитых карманах. Это люди, гоняющиеся за призраком легкой наживы. Из сотни их девяносто рано пли поздно поймут, что они делали ставку на проигрышную карту. Слишком уж много их у одного каравая.

Наиболее расторопные смекнули, что основное условие получения неограниченной прибыли — это монополия. А вот

завладеть ею умеет один из тысячи, вроде Ромеро, который держит r руках торговлю спиртным, текстилем и отцветшими девушками. Но и он когда-то начинал с пустого места.

«На базаре вы всегда кого-нибудь найдете». Так сказал Армандо. И мы как-то невольно вспомнили свой первый день на африканской земле, Танжер и арабские лавки с вывешенными наружу черными досками, на которых ежедневно стирались и вновь писались курсы всевозможнейших валют.

На обочине пыльной дороги, окруженной толпой зевак, сидит на корточках оборванный парень, перебирая пачку счетов и банкнотов. Временами он сует руку в карман, где у него звенит добрых два кило монет, и с видом знатока посматривает по сторонам.

Некоторое время мы наблюдаем за ним с пяти шагов. Два-три раза он бросает взгляд на нас, но ему хоть бы что. Если желаешь купить или продать, все равно подойдешь, конкуренции нет. А больше ему ничто не угрожает.

— Почем сегодня покупаешь доллар? — спрашивает, остановившись возле него, смуглый щеголь с жидкими усиками.

— А сколько дашь?

— Восемь, как в Сан-Хосе.

— Ну и проваливай в Сан-Хосе!

И парнишка невозмутимо расправляет горсть мятых банкнотов. Его слово здесь закон. Даже старый Ромеро не решится сбивать его курс. Ну что ж, делать нечего, придется попробовать.

— Ладно, мы и так уж долго торчим тут на глазах, — пытаемся мы улыбнуться, прикидываясь заправскими коммерсантами.

Парнишка чует: дело пахнет крупным.

— Желаете купить, продать? Разменять? — и он похлопал по правому карману, содержимое которого отозвалось многообещающим звоном.

— Продаем двадцать долларов.

— Bueno. Банкнотами?

— Чеки.

— Хорошие?

— Дорожные. National City.

— За сколько?

— За восемь.

— Даю шесть.

Только теперь и начинается сама торговля. Сходимся на семи с половиной. Через четверть часа возвращаемся на базар с чековой книжкой. Менялы нигде нет. Вместо него стоит худой подросток и сует нам под нос сложенные веером лотерейные билеты.

— Oyes, muchacho, где меняла?

— Погодите, сейчас будет здесь, — и свистит так пронзительно, что у нас закладывает уши. — Эй, Море-в-в-но! Иди сюда-а-а!

Через минуту тот подкатил на велосипеде и затормозил в двух шагах от нас. Не слезая, небрежно порылся в кармане, послюнил палец и отсчитал из толстой шуршащей пачки сто пятьдесят колонов.

— Вот вам, — сказал он, схватил чек и опытным взглядом посмотрел его на свет. И уже на ходу засунул оставшиеся деньги в карман.

Продавец лотерейных билетов с заговорщическим видом наклонился к нам:

— Молодец! Такой через год купит себе банк в Пуптаренасе.

Вот как выглядит будущий selfmademan [3]. Он пришел с голыми руками бог весть откуда. Контрабанда и спекуляция валютой вознесли его над остальными. Он сделался дирижером хора признанных менял, которые на берегу Сладкого залива представляют банк, ссудную кассу и заклад.

Те же, кто гнет спину в порту, на всю жизнь останутся в своих лачугах на окраине Гольфито и будут рады, если умрут вовремя, чтобы не пришлось ходить с протянутой рукой от дома к дому.

Время от времени в Гольфито появляются люди иного сорта. Хотя железную дорогу в Коста-Рику контролирует банановая компания, это все же дорога. Единственная для иностранцев, не знающих контрабандистских тропок. Люди, у которых нет средств на проезд морем и которые не представляют какой-либо опасности для компании, пристраиваются на пароходе пли в вагоне с бананами. И едут куда глаза глядят — бродяги по свету, люди без роду, без племени.

Его звали Рафаэль Лопес. Звали его так по крайней мере в тот день, когда мы повстречались с ним в Гольфито. Это был бородач с давно не стриженными светлыми волосами, с уклончивым взглядом; человек неопределенного возраста. То, что ему сорок четыре года, в его устах звучало как обмолвка. Судя по морщинам, веерочком собравшимся у глаз и глубоко избороздившим лоб, а также по сгорбленной фигуре, ему можно было дать лет на двадцать больше. Прошло немного времени, и он вынул из кармана дорожный паспорт фалангистской Испании. А не успели мы как следует разглядеть в нем бледные и несколько подозрительные печати, как он вдруг показал второй, канадский.

— Можно и еще кое-что найти, — похвалился он, видя наше изумление.

Ему нравилось производить впечатление.

В его испанском языке явно звучал немецкий акцент.

— Какой он испанец, что вы! — сказали нам утром в отеле Ромеро, где новому пришельцу перемывала косточки за кружкой пива группа таких же, как и он, людей. — Говорят, его вышвырнули из Панамы, потому что он выдавал себя там за этого… как его… ну, еще где-то в Европе… за венгра. — И старый костариканец обратился к нам за помощью — Это недалеко от вас, да?

— Выдумал тоже, венгр! — вмешался в спор изящно причесанный франт с дырой на локте. — Что он уехал из Панамы не по своей воле, это так. А выдавал себя там за чеха и продавал в Давиде фотографии голых девок. Вот что!

По всей видимости, он был таким же чехом, как и венгром, но неразговорчивым назвать его было решительно нельзя.

— Америку я знаю всю, — начал он, как только мы познакомились. — Прошел ее с юга, от Аргентины, до Рио-Гранде на севере. Так я странствую уже семнадцать лет. И вот все, что мне для этого нужно, — он показал на стул, где лежал свернутый гамак, потрепанный заплечный мешок и не менее потрепанная толстая книга. — Еще я ношу с собой складной нож и карманный фонарь, — добавил он немного погодя.

— И как же вы путешествуете?

— Y por'que по nos tuteamos? — спросил он неожиданно, даже как будто обиженно. — А почему бы нам не называть друг друга на «ты», мы же коллеги, не так ли?

— Хорошо, раз коллеги, то коллеги. Так как же ты путешествуешь? — с готовностью перестраивается Мирек, чтобы не прерывать этого чудака.

— Пешком, как же еще? Собственно, раньше я ездил на велосипеде. И собака у меня была, повсюду за мной таскалась. Потом как-то раз я чуть было не подрался с таможенниками в Уругвае. Потребовали с меня, шуты гороховые, какой-то документ, вроде бы медицинскую справку на пса, и еще чтобы я уплатил пошлину за велосипед. Как бы не так! Только этого мне и не хватало! — Он вытер нос тыльной стороной руки. — Велосипед я загнал, а пса привязал к пограничному столбу. Пусть с ним делают что хотят, хоть солят! С той поры хожу один. И пешком. Был у меня и аппарат. Фоте! Однажды в Аргентине щелкнул я снимок неподалеку от границы. И тут же попался. Дескать, я лазутчик! Пленку забросили в реку, аппарат оставили себе, ворюги. Так я и живу без него.

Он многозначительно помолчал, откашлялся, лицо его приняло серьезное выражение — надо было приготовиться к следующему монологу.

— Иногда меня называют анархистом, иногда атеистом, космополитом и еще по-всякому. А я все это вместе, понимаете, все. Хорошенько запомните величайшую философию: работа — это балласт, мешающий вольному и свободному мышлению. Труд — бич свободного духа. Я уже давно сумел подавить в себе все извращенные наклонности к труду. Труд — плохое дело, иначе за него никто бы не платил. Разве мне заплатит кто-нибудь, скажем, за то, что я схожу в кино?