Нахохлившись, Петряев отчужденно смотрел в окно на проносящиеся мимо телеграфные столбы.

«По слухам, у красных на фронте царит полная неразбериха, со дня на день белая армия перейдет в наступление, двинется на Царицын и белокаменную Москву. А там настанет очередь и Питера. Дни Советской власти сочтены. Всю эту круговерть мне лучше переждать до прихода полного порядка и спокойной жизни в Европе, вдали от революционной шумихи…»

Певец вспомнил, как комиссар в матросском бушлате интересовался его репертуаром, и скривил губы в усмешке: «Имеет наглость рассчитывать, что я стану надрывать свои голосовые связки на открытых площадках под переборы мещанской гитары! Имена Леонкавалло и Верди для него пустой звук, как, впрочем, и все искусство».

Увидев, что Людмила Добжанская собирается перед стиркой зашить его порванную манишку, Петряев хотел сказать, что делать этого не стоит, — манишка свое отслужила, — но не успел. Над головой послышался крик:

— Стой! Все равно не убежишь!

Кричал Калинкин, и кричал не откуда-нибудь, а с крыши вагона.

По крыше прогромыхали тяжелые ботинки, следом прокатился гулкий выстрел.

Магура выхватил из кобуры маузер, бросился в тамбур. Вскочил на тормозное колесо и, подтянувшись за выступ крыши, увидел прямо перед собой съежившегося человека с коротко подстриженной бородкой, в шляпе канотье и в пятнистом дождевике, который встречный ветер раздувал, как парус. Схватившись одной рукой за вагонную трубу, другой незнакомец держался за Калинкина.

— Да отцепись ты! — кричал интендант. — Не то вместе слетим! Спускайся и не пробуй у меня стрекача дать! Не такую контру ловил!

— Сей момент… — испуганно говорил человек, не отпуская солдата.

— Слезай и не цепляйся!

Незнакомец и с ним Калинкин на четвереньках поползли по крыше. Лишь у ее края хозяин бородки отпустил Калинкина и, не в силах побороть дрожь в ногах, начал спускаться на площадку, где сразу же попал и руки Магуры.

— Настоящий «заяц», товарищ комиссар! — доложил Калинкин. — Слышу — на крыше чего-то гремит. Гляжу, а это он.

Вид у «зайца» был жалкий. На поясе висел солдатский котелок, дождевик хранил пятна мазута. Длинные, спадающие чуть ли не до плеч пегие волосы были растрепаны, глаза испуганно бегали.

— Документы, — потребовал Магура.

— Сей момент! — заторопился незнакомец, трясущейся рукой полез в карман и… вытащил букет ярких бумажных цветов. — Сей момент! — повторил он и из другого кармана стал вытягивать бесконечную пеструю ленту. — Документы есть, но только личного производства, так сказать, «липа». Если поверите на слово, могу представиться: Али-Баба — индийский факир, пожиратель огня, чревовещатель и маг. Экстравагантные имена на афишах всегда привлекают публику. Кому надо смотреть выступление какого-то Изи Кацмана? А стоит написать «Магистр черной магии Али-Баба», и можно гарантировать, что публика не замедлит явиться на представление и обеспечит хорошие сборы.

Магура с Калинкиным мало что поняли из бессвязного рассказа пойманного «зайца».

— Где проживаете?

— В данный момент нигде, так сказать, между небом и землей. Родился в Бердичеве, позже, по роду своей работы, не имел постоянного места жительства. Пришлось исколесить всю страну. Хорошо, если удавалось найти ангажемент в губернском или в уездном центрах… Но чаще приходилось довольствоваться работой в местечках, прямо на улицах. Прошу извинить, что без позволения ехал на вашей крыше. Устал, знаете ли, неделю мыкаться на станции. И когда узнал, что к вашему вагону подогнали паровоз, тут уж… — не договорив, «Али-Баба» смущенно развел руками, в которых, к неописуемому удивлению Калинкина, появились две карты.

— Позвольте, — сказала вышедшая на площадку Добжанская и обратилась к «зайцу»: — Вы работали летом шестнадцатого года в шапито Твери?

— Да, сударыня, — кивнул незнакомец.

— Вы Кацман?

— Снова угадали, сударыня. И я вас узнал: вы давали в Твери конный аттракцион, вы и ваша прелестнейшая дочь.

Анна Ивановна обернулась к комиссару.

— Я знаю этого человека и могу зacвидeтeльcтвoвaть его личность. Мы вместе работали два года назад. Это Кацман, по афишам факир Али-Баба. Самым эффектным у него был трюк с яйцами, которые он разбивал на глазах у публики и бросал в шляпу. Тут же из шляпы выпархивали куры. Довольно впечатляющий номер — публика была в восторге.

— У вас удивительная память, — польстил наезднице Кацман.

— Что вы делали на крыше? — спросил Магура.

— Ехал, — простодушно объяснил Кацман. — Сейчас поезда ходят, к сожалению, удивительно нерегулярно. Я не мог пропустить возможность покинуть станицу, где с выступлениями обошел чуть ли не все улицы и где, из-за отсутствия сборов, мне уже совершенно нечего было делать. Если вы будете так любезны и согласитесь довезти меня до какого-нибудь населенного пункта, то я…

— Ясно, — кивнул комиссар. — Довезем, только не на крыше. — Магура оглядел Кацмана с ног до головы и смущенно попросил: — Покажите еще фокус.

— С удовольствием.

Кацман приосанился, перестал сутулиться, хитро сощурился, проговорил «фокус-покус, алле оп!», провел ладонью над макушкой Калинкина, и на голове интенданта комиссариата вырос мятый цилиндр.

Близость фронта шестеро в агитвагоне почувствовали за час до конечной остановки. За окнами потянулись сожженные дома, изрытые шрапнелью поля, искромсанные воронками пустоши. Запахло гарью.

У первой же станции короткий состав замер.

Магура поправил кобуру маузера и зашагал, переступая рельсы, к дому из красного кирпича.

На станции не было ни души. В зале ожидания в беспорядке валялись перевернутые лавки. Сквозняк шевелил на полу комки бумаги, семечную шелуху, окурки.

«Куда все подевались?» — почесал в раздумье затылок комиссар. Он вышел в пристанционный сквер, где земля хранила глубокие колеи от проехавших телег, следы конских копыт, и вернулся в вагон.

— Ты вот что, — отозвав в сторону Калинкина, сказал Магура. — Гляди в оба, как бы чего не стряслось. И пусть машинист пар держит. Актерам ни слова, не то запаникуют. Что-то спугнуло народ со станции. То ли налет был, то ли бой поблизости. Слышишь?

Калинкин прислушался: издалека доносился гул канонады.

— Дела… — протянул интендант. — Неужели беляки в наступление пошли, а наши отступили? Тогда мы в самое пекло попали. Не хватает еще на Шкуро с его казаками нарваться…

Он не договорил: рядом разорвался снаряд. Вагон качнуло, последние стекла в его окнах со звоном вылетели. Содрогая воздух, новый снаряд разорвался уже у самой станции.

— На паровозе! — крикнул Магура. — Задний давай!

Спрыгнув на землю, он бросился к пыхтевшему паровозу, взлетел по его лесенке и в сердцах чертыхнулся: ни машиниста, ни кочегара в будке не было. Петляя, они убегали за холмы.

«Струсили!» — понял комиссар и по тендеру перебежал в вагон.

— За мной! Не мешкать! — приказал Магура испуганным членам бригады и вытолкнул певца на щебенку, которой были усыпаны пристанционные пути. — Живо из вагона!

Дождавшись, когда все покинут вагон, Магура с гранатой вернулся на паровоз, на короткий миг нырнул в будку и вновь оказался на путях подле воронки от снаряда. Упав плашмя на шпалы, он опередил гулкий взрыв, раздавшийся на паровозе. Из развороченной будки с шипением повалил пар.

«Теперь беляки никуда со станции не уедут. Не на чем будет ехать!» — подумал Магура и бросился догонять пятерых.

И вовремя: к станции, поднимая за собой облако пыли, на рысях приближался эскадрон белоказаков в нелепых летом черных черкесках с газырями.

Положение, казалось, было безвыходным — хуже некуда. Очутиться в тылу у белых, неожиданно прорвавших фронт и оттеснивших отряды Красной Армии. С тремя обоймами к винтовке и пригоршней патронов к маузеру, без вещей и продуктов. И, главное, неизвестно, когда конницу Мамонтова выбьют из округи и станция вновь перейдет в руки красных и члены фронтовой бригады артистов агитотдела (а с ними комиссар Магура да интендант Калинкин) окажутся среди своих.