Перед сценой, где в глубине на стене висело полотнище экрана, крутилась малышня. На нее не действовали окрики взрослых. Споря из-за мест, дети задирались, за что получали подзатыльники от дедов и матерей.

Под низким потолком гудели голоса. Они смолкли, лишь когда на сцену поднялся Курганников. Сняв шинель и оставшись в гимнастерке с отпоротыми петлицами, перетянутый ремнями портупеи, он заслонил собой экран и повелительно поднял руку.

— Граждане вольного Дона! Казаки и казачки! Не удивляйтесь, что я не назвал вас «товарищи» — отныне и навсегда это навязанное большевиками слово изымается из речи! К вам вновь возвращаются привилегии, какие были вероломно отняты жидовско-большевистской властью, поработившей свободолюбивое донское казачество! С удовольствием передаю привет от атамана Краснова. Он помнит о вас, молится за вас, верит, что казаки встанут под овеянные славой знамена Донского Круга и грудью выступят на защиту родины! В борьбе с Советами вы не будете одиноки, к вам идет великая германская армия, призванная окончательно покончить с коммунистами, установить на нашей многострадальной родине новый порядок, новый государственный строй!

Курганников откашлялся в кулак, оглядел жителей хутора:

— Непобедимая германская армия, прошедшая с победоносными боями всю Европу, к началу лета промарширует по Красной площади Москвы, как это уже было в оккупированных Германией столицах Франции и Польши, Югославии, Чехословакии и Румынии! Дни большевиков сочтены! Они еще обороняются, но это агония перед смертью! Долой коммунистов-большевиков!

Последнюю фразу Курганников выкрикнул и сразу услышал настороженную и тяжелую тишину. Дети, и те приумолкли.

— Отныне вы станете жить и трудиться на благо родного Дона и себя лично. Вам и вашим детям не придется гнуть спины! Вместе с новым надежным порядком придет изобилие и достаток в каждый дом! Всех ждет счастливое будущее без опостылевшего каждому большевистского господства!

Почувствовав необходимость передохнуть, Курганников подумал, что для него легче прыгать с парашютом и проводить теракты, нежели произносить речи.

«Я, вроде Горбункова, не мастер на всякие речи. Лучше бы эту работенку поручить Эрлиху: как-никак „белая кость“, из графов, образованный…» — решил Курганников и всмотрелся в хуторян.

— А чего собрание без Кирьяныча проводим? — спросили из задних рядов. — Мы привыкли, что завсегда председатель сход открывает!

— Кто интересуется? — зычно крикнул Курганников.

В зале задвигались, приглушенно заговорили.

— Большевизм будет искоренен с корнем! И начнем с местных партийцев, кто лизал пятки Советской власти! Всех их ждет угодное богу возмездие!

С разных концов клуба раздались голоса:

— Кирьяныч справедливый! Нечего его искоренять! И остальных из Совета и правления тоже!

— Сами их выбирали, без принуждения! Сами уважение и доверие оказали!

— К стенке, что ли, как в гражданскую? Тогда вы больно скоры были на расправу!

— Брось про возмездие гутарить! Подавай всех наших!

— Ти-хо! — стараясь перекричать гул голосов, приказал Курганников. — Судить их будем! Бывшие активисты сейчас под арестом! А кто недоволен — можем рядом с ними поставить! — И добавил, как отрубил: — С прежней властью покончено раз и навсегда! Хутор переходит на самоуправление. Во главе становится староста. — Руководитель десантников отыскал взглядом в первом ряду Тимофея Горбункова: — Подымайся, Матвеич.

Старик степенно и важно одолел ступеньку и встал рядом с Курганниковым.

— Прошу любить и жаловать вашего старосту! Рассказывать о нем не буду — все хорошо его знают.

— Как не знать! — ответили из зала. — Одна кличка ему: «Жандарм» и еще «Душегуб»!

— Разговорчики! — прикрикнул Курганников, чувствуя, как по виску ему за ворот скатывается струйка пота. — Не жалея жизни, Горбунков грудью стоял за отечество и за это безвинно страдал многие годы! Верный делу освобождения народа, Тимофей Матвеич назначается старостой и командиром сводного хуторского отряда самообороны!

Курганников похлопал старика по спине — дескать, смелее! — и чуть подтолкнул.

Горбунков залез пятерней в бороду, еще больше растрепал ее, почесал подбородок, насупился, крякнул и выдохнул с хрипом:

— Давить всех антихристов будем! Рубить христопродавцев и богоотступников будем! Старую жизнь возвернем, без коммунии!

И он рубанул сжатым кулаком, словно в руке был клинок шашки.

Низкорослый, жилистый, Горбунков смотрел куда-то поверх голов хуторян. В глазах старика светился огонек жгучей ненависти, неуемное желание немедленно, на скорую руку, расправиться со всеми, кто стоит на его пути.

«Промедление смерти подобно… Чье это изречение, чьи слова? Очень хрестоматийны…»

Николай Степанович Магура не стал копаться в памяти для этого не было времени. Он смотрел на бегущую на него дорогу и, когда грузовик попадал в рытвину и подскакивал, старался не удариться затылком о крышу кабины.

«Десантники приземлились чуть раньше или чуть позже полуночи. Сейчас без двадцати одиннадцать: минуло почти полсуток. За это время можно было уйти далеко, тем более, если подвернулся транспорт. Десять с лишним часов десантники ходят по нашей земле, топчут ее, и никаких зацепок, никаких следов, которые помогли бы выйти на них! Может, притаились, ждут сигнала о начале действий? И почему не выходят в эфир? Повреждена во время приземления радия?»

Въезжая в заполненные стоячей водой глубокие колдобины, машина оседала, с трудом, надрывно гудя перегретым мотором, одолевала их и неслась дальше.

«Водитель попался лихой. Обещал за полчаса домчать и, кажется, сдержит слово… Зачем сержанта в Венцы спозаранку понесло? Что заставило его спешить? Не связан ли его отъезд с нарушением телефонной связи? Почему именно сегодня, в день появления в районе десантников, она вышла из строя? Минувшую ночь и утро стояла тишь: телефонные провода не могло порвать. Но кому-то могло понадобиться нарушить связь с двумя самыми дальними от станицы хуторами. Словно по плану, вначале с Венцами, затем с Артановкой…»

Позади грузовика осталась одинокая высохшая ветла. Голые ее ветви, словно руки, тянулись к небу.

— Вначале в Венцы? — спросил водитель.

— А что ближе — Венцы или Артановское?

— В Венцы надо с большака сворачивать. А Артановка рядом.

«С Артановской связь прекратилась чуть позже Венцов», — вспомнил Магура и приказал:

— Давай в Артановский!

За пологим бугром дорога пошла ровней. Реже стали появляться сочившиеся влагой пласты снега. Вокруг них подсыхали под нежарким солнцем полегшие за зиму сухой аржанец, татарник и чернобыл. От выжженной земли, где прошлись весенние палы, пахло горькой гарью.

— Куда подруливать? — спросил водитель, когда, распугав стайку гусей, грузовик въехал на окраину Артановского.

— К сельсовету! — решил Николаи Степанович.

Увидев на хуторском плацу бывший поповский каменный дом, Магура нахмурился и тронул за плечо водителя: над крышей хуторского Совета не было привычного красного флага. Вместо него торчал обрубок древка: кто-то второпях не смог его сбить и разломил, сорвав предварительно алое полотнище.

Грузовик замер.

— Взять в кольцо! — приказал Магура находившимся в кузове бойцам истребительного отряда.

Двери Совета были сорваны с петель. В одном из окон выбита рама.

Дождавшись, когда четверо бойцов встанут по углам дома, Магура поднялся на крыльцо.

В здании царил хаос. Стулья были перевернуты. Ящики стола выдвинуты. Портрет Ленина сорван со стены. Дверца несгораемого шкафа распахнута.

Носком сапога Магура задел телефонную трубку. С оборванным проводом, она сиротливо лежала среди сгоревшей бумаги, которую шевелил сквозняк.

— Ну и дела! — сказал заглянувший в разбитое окно боец. — Где же люди, товарищ майор государственной безопасности?

Магура смотрел под ноги. Среди несгоревших бумаг виднелся лист с едва тронутым огнем текстом: «Протокол заседания хуторского Совета…» Рядом лежала обугленная по краям «Книжка колхозника» и ведомость об уплате партийных взносов за март 1942 года…