Комиссар дождался, когда все улягутся, вышел во двор и присел у порожка. Привалился спиной к стене, вытянул ноги и начал подремывать.
Рядом у погасших костров смотрели сны бойцы 1-й Донской дивизии.
Луна долго бледнела на небосводе, словно споря с ранней зарей и не желая ей уступать место. Полная, она висела над самой крышей халупы, зацепившись за трухлявый скворечник на шесте.
Когда первые лучи солнца начали высвечивать вершины холма и бойцы, окружив колодец, стали весело плескаться, из халупы вышел заспанный Кацман. Он встал у порога и принялся жевать соломинку. Вскоре проснулись Добжанские и Петряев. Продолжал сладко спать и при этом чему-то улыбаться во сне лишь Калинкин.
Запылал костер, в котле забулькал кулеш.
— Присаживайтесь. Чем богаты, — пригласил артистов отведать пшенной каши перепоясанный патронташем боец.
После сытного завтрака командир пехотного полка отвел в сторону Магуру.
— Пулемет, извини, друг, у себя оставляю. Твоему комиссариату он теперь уже без надобности. А у меня с оружием бедновато. Так что не взыщи. Вместо пулемета бери тройку добрых коней.
Магура не стал спорить и, простившись с командиром полка и его бойцами, сел на козлы тачанки. Рядом примостился Калинкин.
— С ветерком? — спросил артистов комиссар.
— Увольте! — взмолился Петряев. — Еще раз пережить бешеную скачку я буду не в силах! Как выразился ночью товарищ интендант, сыграю в ящик.
— Пожалуйста, без ветерка, — попросил и Кацман: при одном воспоминании о том, как он ехал ночью на полу тачанки под певцом Петряевым, фокусник вздрагивал, его начинало мутить.
Миновали черное от пепла гумно. У переезда через линию железной дороги, где возле путей лежал взорванный красновцами при отступлении семафор, Магура резко натянул вожжи.
— Глядите-ка!
За стрелкой, неподалеку от станционного здания из красного кирпича, стояли паровоз с развороченным взрывом гранаты котлом и одинокий вагон с ярким, во всю стену, лозунгом «Даешь искусство в массы!».
Калинкин соскочил с тачанки, первым бросился к вагону.
За ним по шпалам поспешили мать и дочь Добжанские, Кацман и Петряев. Последним шел Магура.
— Теперь и концерт наконец-то закатим! Целое представление в честь победоносного наступления нашей доблестной Красной Армии.
— Что касается необходимого для демонстрации фокусов реквизита, то он всегда при мне, — сказал Кацман, растопырил пальцы руки и, словно из воздуха, достал два ярких шарика.
— Бывший магистр черной магии, факир Али-Баба, а нынче революционный артист товарищ Кацман! — объявил Магура и подмигнул фокуснику.
— Раз есть кони, можно попробовать показать высшую школу верховой езды. Но для этого необходимы репетиции, — робко сказала Людмила Добжанская.
За спиной у нее кашлянул в кулак Петряев.
— Я не говорю о пианино или рояле. Но если товарищ комиссар поможет заполучить гитару — обыкновенную, семиструнную, — я исполню романсы.
— Добро, — кивнул Магура.
Он поправил на боку деревянную кобуру маузера, отряхнул бушлат и шагнул к подножке вагона специального назначения.
В тот же день из Царицына в Москву по телеграфу передали:
Противник разбит наголову и отброшен за Дон. Положение в Царицыне прочное. Наступление продолжается.
19 сентября 1918 года В. И. Ленин и председатель Военно-революционного совета Южного фронта И. В. Сталин прислали защитникам Красного Царицына приветственную телеграмму.
Передайте наш братский привет геройской команде и всем революционным войскам Царицынского фронта, самоотверженно борющимся за утверждение власти рабочих и крестьян. Передайте им, что Советская Россия с восхищением отмечает героические подвиги коммунистических и революционных полков…
…Держите красные знамена высоко, несите их вперед бесстрашно, искореняйте помещичье-генеральскую и кулацкую контрреволюцию беспощадно и покажите всему миру, что социалистическая Россия непобедима.
ОСОБО ОПАСНЫ ПРИ ЗАДЕРЖАНИИ
1
Начало второй декады апреля 1942 года выдалось в междуречье Хопра и Медведицы по-весеннему ясным. Под еще нежарким солнцем таяли, сочились вешними ручьями снега. В высоком, бездонном от голубизны небе проносились кулики.
13 апреля Совинформбюро сообщило:
«В течение ночи на 13 апреля на фронте каких-либо существенных изменений не произошло.
За 12 апреля сбито в воздушных боях 8 немецких самолетов. Наши потери — 3 самолета.
Группа наших бойцов, оперирующая в тылу противника на Западном фронте, уничтожила 250 немецких солдат и офицеров.
С наступлением весенних дней в городах Германии резко возросло количество заболеваний брюшным и сыпным тифом. Особенно много заболеваний среди иностранных рабочих, которые живут в переполненных и грязных бараках…»
«Мы убедились, что дальше продолжать борьбу с русскими бесполезно. Русские храбрее, чем мы, и они победят нас — это внутренне сознает каждый немецкий солдат. Вы защищаете свою страну, а мы представляем только „канонерфуттер“ — пушечное мясо в руках Гитлера», — признал на допросе один из пленных офицеров.
В этот же день германское информационное бюро передало:
«Учитывая тяжелые бои на советско-германском фронте, начальник германской полиции Гиммлер распространил запрещение, касающееся танцев, на танцевальные кружки, не имеющие общественного характера».
«Мы скорбим о тысячах немых крестов на полях сражений, — писала газета „Франкфуртер цайтунг“, — о раненых в лазаретах и на улицах, о мертвецах Берлина, Маннигейма, Любека и бесчисленных других городов».
Другая немецкая газета «Данцигер форпостен» вынуждена была признать:
«Атаки большевиков ставят германские войска в критические положения и являются тяжелым испытанием для нервов солдат и командования…»
С 12 на 13 апреля 1942 года, как зафиксировали немецкие синоптики, над всей северо-западной Германией стояла низкая облачность и лил не утихающий ни на минуту дождь.
Он страдал мучительной бессонницей и впадал в чуткую дремоту лишь под утро. Зная, как недолог у генерала сон, седовласый и медлительный хорунжий Егорычев, оберегая покой хозяина, отключал телефон и шел спать в прихожую на диван.
Последние годы, стоило лишь Краснову погрузиться в такую желанную дрему, как в памяти воскрешались образы и события далекого прошлого, которые семидесятитрехлетний генерал старался забыть. Снилось многое и, в первую очередь, осень семнадцатого года, неудача его корпуса с походом на Питер для разгрома большевистских Советов и провозглашения в столице и повсеместно в стране военной диктатуры. Престарелый генерал видел во сне паническое отступление своих казачьих войск, которое с болью в сердце наблюдал с окраины деревни Редкое-Кузьмино близ Пулковских высот 30 октября того же семнадцатого года. Генерал вспоминал министра-председателя Временного правительства Керенского, объявившего себя верховным главнокомандующим России. В Царском Селе, где тогда размещалось правительство, Керенский окружил себя экспансивными девицами и не уставая требовал немедленного продвижения вперед, не желая считаться с малочисленностью 3-го конного корпуса. Снова (в который раз!) перед взором Краснова проходили похожие на сцену из дешевого водевильчика бегство Керенского из Гатчинского дворца через потайной ход и своя капитуляция представителям новой власти Советов. Керенскому удалось, скрыться. Он же был доставлен в Питер, в Смольный, где дал честное слово впредь отойти от всякой политической и контрреволюционной деятельности, и был отпущен большевиками.
Следом за министром-председателем во сне непрошенно являлся поднявший на Дону мятеж казачий атаман Каледин. Стараниями представителей Антанты (в частности, главы британской военной миссии генерала Шора и американского консула Смита) Каледину было переслано из Нью-Йоркского банка пятьсот тысяч долларов, англичане ассигновали для белого движения двадцать миллионов фунтов стерлингов. И что же? Казаки, на кого уповали, на кого так надеялись Каледин, Корнилов, Алексеев и Деникин, не пожелали внять призыву. В станице Каменской Военно-революционный комитет донских казаков во главе с большевиками Подтелковым, Кривошлыковым и Голубовым потребовал от генералов передать всю власть Военно-революционному правительству. В Таганроге восстали рабочие, и калединским отрядам пришлось отойти к Новочеркасску, где возомнившему себя казачьим вождем атаману Каледину ничего не оставалось, как только застрелиться…
