Они вышли на большак спустя час после приземления. Нигде не задерживаясь, пятеро спешили подальше уйти от сарая и луга с сонным мерином.

Солнце еще пряталось за холмистой грядой, чуть высвечивая кромку неба, когда пятерым встретились подводы с пустыми бидонами из-под молока. Правили подводами две казачки. Одна помоложе, в цветастом полушалке, оказалась разговорчивой и смешливой. Она с готовностью отдала Эрлиху вожжи и кнут, пересела к Камынину и принялась расспрашивать «товарищей командиров» про наличие у них жен и невест. Вторая казачка угрюмо помалкивала, косилась на товарку, которая не прекращала болтать и заходиться в смехе, и, наконец, спросила:

— Долго еще отступать будете?

— Кто вам сказал об отступлении? Откуда это пораженческое настроение? — спросил Курганников. — Газеты читать надо. Там говорится не об отступлении, а о временном отходе Красной Армии.

— Временном? — хмыкнула казачка. — Цельный год, почитай, как пятками от фрицев мелькаете, и все «временно»? Ежели так и дальше пойдет, скоро мы под немцем окажемся!

Руководитель разведгруппы собрался заметить, что оккупация донских земель немецкой армией спасет казаков от большевистской кабалы и бесправия. Но решил пока не заводить этого разговора: еще не настало время начинать пропагандистскую работу среди местного населения. К тому же растрачивать силы и красноречие на агитацию двух женщин не было смысла. И Курганников промолчал, с любопытством косясь на возницу: «Интересно, есть ли среди ее родных раскулаченные большевиками и сосланные в Сибирь? Хорошо, что озлоблена на Красную Армию за ее отступление. Непонятно только: рада подходу армий рейха или нет?»

Возница сильно огрела кнутом коней, и те припустились, увеличивая расстояние между подводами.

Рой звезд в поднебесье стал тихо гаснуть, когда дорога раздвоилась.

Камынин спрыгнул с подводы и остался на развилке.

— Я вновь с просьбой, Иван Иванович, — невнятно, глотая слова, проговорил он, когда с ним поравнялась другая подвода. — С той же самой. Это дорога на Венцы. Три версты на взгорье — и мой хутор…

— Прекрасно помню свое обещание. Только прошу не забывать…

— Конечно, — поспешно, не дав руководителю группы закончить фразу, перебил Камынин.

— Забирайте с собой Саида. Поклонитесь от меня родным местам, а матушке передайте привет и наилучшие пожелания. Скажите, что буду рад с ней познакомиться.

— Благодарю, — опустил голову Камынин.

— Не задерживайтесь. Считайте себя в увольнении до двенадцати ноль-ноль. На большее, не взыщите, не могу отпустить. Встретимся, как договорились, в Артановке.

Курганников кивнул Камынину, дернул за поводья, и подвода свернула влево, оставив Камынина и Саид-бека у лысого бугра, где разветвлялась дорога.

— Завидую вам, — признался Саид. — Сможете обнять мать, брата. А я в родной аул попаду только летом, не раньше. Сколько годов не были дома?

Камынин ответил не сразу. Достал портсигар, выудил из него папиросу (она была московской фабрики «Ява», о чем перед заброской в советский тыл побеспокоилось специальное подразделение абвера, занимающееся экипировкой агентов), но не закурил.

— Уходил отсюда в двадцатом. В марте двадцатого…

— И все эти годы не имели о матери с братом известий?

Камынин кивнул. И, чтобы предупредить дальнейшие расспросы — сейчас он был не в силах что-либо рассказывать — широким шагом двинулся по изрытой колдобинами дороге.

В далеком марте двадцатого года он был вынужден с такой поспешностью покидать Венцы, что не успел даже попрощаться с матерью, поцеловать братишку. К хутору на рысях подходил конный эскадрон чоновцев. В исподнем, прямо из теплой постели, схватив в охапку одежду, на ходу влезая в сапоги, Камынин бежал задами из дома. Хорошо, что удосужился загодя спрятать на базу в соломе обрез, не то остался бы безоружным.

С памятного мартовского утра 1920 года Камынин больше не видел мать и брата-малолетку. Уже в Севастополе, когда Красная Армия форсировала Сиваш, прорвала оборону на Литовском полуострове и наголову разбила кубанскую бригаду, при посадке с остатками армии барона Врангеля на борт уходящего от крымских берегов парохода, в беснующейся на причале толпе Камынин случайно столкнулся с земляком. Тот и поведал, что в Венцах все считают есаула Федора Камынина погибшим в бою. Но на чьей стороне он воевал, за кого сложил голову — про это в хуторе толком никому не известно.

Во время плавания до Константинополя и позже в турецком лагере беженцев в городке Галлиполи на пустынном берегу пролива Дарданеллы среди офицеров-дроздовцев, юнкеров и казаков с Дона и Терека Федор Камынин часто думал о том, что для матери труднее: пережить известие о гибели старшего сына или узнать о его благополучном бегстве из России?

Шагая по размытой сошедшими снегами дороге, Камынин чувствовал, как незнакомое, ни разу прежде не посещавшее чувство страха заполняет его. А ведь в чем в чем, но только не в трусости можно было обвинить Федора Камынина. На германском фронте, в боях с красными на Дону и в Крыму, выполняя в эмиграции различные задания в Хорватии, Словакии, Богемских лесах, в оккупированной рейхом Польше, везде и всегда Камынин справедливо считался бесстрашным, ни в грош не ценившим собственную жизнь, не умеющим кланяться пулям. Сейчас же он молил бога не быть схваченным у порога родного дома и расстрелянным без суда и следствия, как в военное время поступают с диверсантами. Только бы увидеть поскорее мать с братом, только бы поскорее прижать их к груди!

Робкие лучи солнца тронули голые вершины тополей. В высоком небе, высматривая какую-то поживу, неслышно парил коршун, делая круг за кругом. Шагавший рядом Саид-бек что-то говорил, но Федор ничего не замечал и не слышал. Лишь ступив на околицу хутора и непроизвольно заспешив, он спросил напарника:

— Вы что-то, кажется, сказали? Извините, задумался и прослушал.

— Я рассказал про древний горский обычай: после боя воин должен вернуться в аул обязательно на коне. Пешего считают побежденным или удравшим с поля битвы. Вам, кому пришлось перенести немало горестного, следовало сейчас тоже быть в седле. Вы вернулись с победой, пришли как освободитель.

— Да, да, — сказал Федор, продолжая думать о своем.

Когда за покосившимся плетнем показалась крытая почерневшей соломой крыша чуть осевшего дома, Федор Камынин не выдержал — ноги сами припустились бежать.

Глядя вслед Камынину, Саид-бек подумал: «Не буду мешать встрече матери с сыном. Сейчас я лишний».

Он поправил ремень и двинулся к центру хутора, где еще издали заприметил колокольню и где рассчитывал отыскать Совет.

У здания школы Саид увидел на заборе «Правду», а рядом листки объявлений. Саид-бек усмехнулся в усы, снял с плеча вещевой мешок, развязал на нем тесемку и достал сложенную в несколько раз газету, тоже «Правду», и заменил ею вывешенный ранее номер.

Стоило подойти к дому, унять участившееся дыхание, как незванно возникла слабость. Руки обмякли, ноги стали тяжелыми и, казалось, приросли к земле. Пришлось собрать силы, чтобы толкнуть незапертую дверь, перешагнуть порог.

Ни голосов, ни шагов Федор Камынин не услышал — дом словно вымер. Только громкий стук маятника ходиков нарушал тишину. Часы были незнакомы Федору, прежде их в доме не было. Чужим было и все остальное. Ничто не напоминало прожитые в этих стенах годы.

«Выселили… Или сослали как родственников белогвардейца, эмигранта…»

Взгляд остановился на портрете в раме. И Камынин окончательно понял, что долгую вереницу лет напрасно лелеял мечту вновь оказаться дома: на стене висел портрет незнакомого бравого военного. Он смотрел на Федора и словно смеялся.

«А я спешил. На что-то надеялся… За двадцать с лишним лет утекло немало воды, жизнь в Венцах не стояла на месте. Выходит, напрасно считал выдумкой и грубой агитацией рассказы о терроре большевиков на Дону, массовом выселении казаков за Урал в Сибирь и, в первую очередь, родственников тех, кто покинул страну с бароном. Надо дождаться новых жильцов, может, им что-либо известно о Камыниных…»