Догадавшись, о чем размышляет штабс-капитан, какие вопросы роятся сейчас в его голове, майор пришел на помощь:

— Вы правы, мы встречались прежде. С удовольствием напомню: Царицын, лето девятнадцатого года, контрразведка барона Врангеля…

— Господин Синицын? Ротмистр Синицын? Переводчик британской военной миссии? — с радостью вспомнил Эрлих.

Синицын улыбнулся.

— Безмерно рад встретить сподвижника по общей борьбе. — Он крепко пожал Эрлиху руку и вновь, весьма учтиво, улыбнулся: — Мир удивительно тесен. Как говорят на востоке, гора с горой не сходится, а человек с человеком всегда встретятся. Немало лестного наслышан о вашей деятельности за последние годы. Как и генерал, не скрою, что завидую вашей встрече с отечеством.

«Изъясняется, как коренной петербуржец, — с удовольствием отметил Эрлих. — Нынче такую русскую речь уже не услышишь. Сколько же минуло лет после нашей первой встречи? — Сигизмунд Ростиславович наморщил лоб и стал подсчитывать: — Больше двадцати, почти четверть века, срок довольно изрядный. К своему счастью, он задолго до начавшейся в Царицыне заварухи и хаотичного отступления наших войск покинул город на Волге… Если этот Синицын выполняет поручения самого Вальтера Шелленберга и служит в абвере, то, значит, поднялся, как говорится, на волну, в отличие от многих других эмигрантов…»

— Поклонитесь от меня отчизне, низко поклонитесь, — попросил Синицын. И, как в бытность щеголеватым ротмистром, молодцевато прищелкнул каблуками сапог.

За полночь, ближе к утру, послышалось громкое верещание сверчка.

«Откуда ему на сеновале взяться?» — спросонок подумал Гришка Ястребов. Он собрался перевернуться на другой бок, но сверчок запел совсем громко, на одной тягучей ноте, отгоняя сон. К тому же в нос попала соломинка, и мальчишка, окончательно проснувшись, громко чихнул.

Полная круглолицая луна своим равнодушным молочным светом освещала ходившего неподалеку от сеновала стреноженного мерина, отчего конь выглядел гнедым. За балкой свет луны ступал в Медведицу и прочерчивал по воде дорожку, чуть серебрившуюся в ночи.

Сверчок продолжал петь свою бесконечную песню, на этот раз над головой.

«Уснешь тут, как же!» — рассердился Гришка и увидел в проломе крыши в поднебесье распустившийся бутон необычного цветка, который парил, опускаясь к земле.

— Вань! — позвал Гришка и толкнул в бок разметавшегося на сене дружка. Тот спал смешно, совсем по-детски надув губы, чуть шевеля ими, точно разговаривал. — Вань!

— Ну? — недовольно спросил Ваня.

— Ты только глянь!

Забыв обо всем на свете, мальчишки зачарованно глазели на чудный цветок.

У самой земли бутон стал на глазах уменьшаться, вянуть, пока окончательно не пожух.

— Дак это парашют! — первым понял Ваня. — С самолета прямо к нам ктой-то сиганул! Я на картинке видел и еще в клубе, когда кино привозили!

— Парашют? А чего он…

— Да тише ты! — приказал Гришка. — И не сопи так громко!

Полотнище парашюта улеглось на землю, чуть не накрыв с головой самого парашютиста в защитного цвета пятнистой куртке, кожаном шлеме, с вещевым мешком за спиной. Человек с неба расторопно собрал парашют и зашагал с ним к балке. Шел он тяжело, чуть прихрамывая.

В балке парашютист пропадал несколько минут. До мальчишек доносился только шорох песка. Обратно он вернулся без парашюта. Порылся в кармане, достал охотничий манок и дунул в него, нарушив тишину жалобным криком селезня. С короткими интервалами подул еще, пока в ответ не раздался крик другого бессонного селезня, также зовущий и жалобный.

«Дружка к себе кличет, — понял Гришка и, услышав, как Ваня от напряжения чуть подсвистнул носом, показал другу кулак. — Надысь в школе вожатая складно про разных шпионов немецких рассказывала, что дюже хитрые они да опасные и нам всем поэтому надо ухо востро держать. По всем статьям выходит, что это и есть настоящие шпионы! И фронт недалече, и время враги выбрали самое удобное — полночь, когда в хуторе все спят…»

Нестерпимо захотелось немедленно побежать в Даниловку, разбудить председателя колхоза, чтобы рассказать о спустившихся с неба чужих. Но Гриша, боясь чихнуть или кашлянуть, а значит, выдать свое присутствие, втиснулся в сено.

Из темноты к балке вышел второй парашютист в такой же, как и у первого, пятнистой куртке. Озираясь, он волочил за собой по земле шелковый купол парашюта.

— Приземлился, как говорится, на три точки, — криво усмехнулся Саид-бек.

— Где остальные? — спросил Эрлих.

— Где-нибудь поблизости. Кучно опустились — спасибо погоде.

— Не забудьте закопать парашют.

— Инструкцию помню — улик после себя не оставлю. Если верить карте — в двух шагах от нас дорога.

— Дождемся остальных.

Саид сбросил заплечный мешок, присел на бугорок, стал стягивать сапоги, затем комбинезон и остался в гимнастерке с тремя кубиками в алых петлицах, орденом Красной Звезды у кармашка, диагоналевых галифе.

— Эх, помялась! — с сожалением проговорил он, стараясь разгладить на колене фуражку, которую достал из мешка.

— Отгладится, — успокоил Эрлих, также избавляясь от комбинезона, и вдруг напрягся — в нем словно натянули тетиву. Он поспешно расстегнул кобуру и выхватил револьвер.

— Кто? — спросил Эрлих, всматриваясь в белесую ночь.

— Нервишки у вас ни к черту не годятся. Это я вам как бывший фельдшер заявляю, — сказал выходящий к копне Курганников. — Могли запросто к праотцам отправить. Лечить надо нервишки.

— Вылечу. Вернемся и вылечу, — хмуро сказал Эрлих, пряча револьвер.

— Как бы не опоздали с лечением. Где Фиржин? Он прыгал третьим.

Эрлих не ответил, неопределенно дернул головой и повел плечом.

Трое с нетерпением ожидали подхода остальных десантников, совсем недавно обучавшихся на окраине Аушвица в надежно скрытой за высоким забором от посторонних глаз ваффеншуле,[2] где курсанты почему-то именовались активистами.

— Мальчишка этот Фиржин, молокосос! Не стоило такому поручать рацию, — злился Саид-бек. — Без рации мы глухи и немы!

— Не паникуйте, — приказал Курганников. Самый старший по возрасту, он был руководителем группы.

— Но вся операция из-за потери рации может пойти насмарку! — продолжал горячиться Саид.

— Может, — согласился Курганников. — Пока не вижу ничего страшного. Не стоит терять присутствия духа.

— Фиржин мог неудачно приземлиться или его отнесло в сторону, — предположил Эрлих.

— Еще накаркаете… — пробурчал Курганников.

Саид-бек обиженно отвернулся. Не высказывать своих опасений было свыше его сил, но он крепился.

Когда ждать больше не имело смысла — строжайшая инструкция требовала организации немедленных поисков не вышедших на место сбора агентов, — послышались тяжелые шаги и следом голос:

— Я Челим!

— Сюда! — позвал Курганников.

— Наконец-то! — обрадовался Саид.

— Слава богу, целы и невредимы, — успокоенно добавил Эрлих.

Радист группы, и с ним Камынин, шли по полю, волоча за собой полотнища парашютов и вещевые ранцы. У Фиржина был виноватый вид. Он был похож на напроказившего мальчишку, ожидающего изрядной взбучки. Предупреждая разнос за опоздание, он торопливо, сбиваясь на скороговорку, стал оправдываться:

— Манок потерял. Видимо, выпал… Приземлился в буераках. Пока вылез и парашют собрал — вас уже не было. На мое счастье, на Федора Петровича вышел… — с надеждой на поддержку радист посмотрел на Камынина, и тот пришел на помощь:

— Обошлись — и ладно. И так, видно, напереживался.

— Пошли, — перебил Курганников.

— Но мне приказано выйти в эфир! — напомнил молодой радист. — В функабвере ждут донесения о нашем приземлении.

— Ничего передавать не надо, — отрезал руководитель группы. — Тем более на месте приземления. За последнее время, правда, в других районах не вышли на связь несколько групп. Судьба их неизвестна. Не исключается, что их рации запеленговали после приземления и группы были уничтожены. Поэтому пока повременим с радиограммой.