— Ты поесть что-нибудь прихватила? — спрашивает Жанка.

— Нет, не взяла… не хочется. Мама навяливала, а я отказалась.

— Сбегай, возьми, — приказывает Жанка. — Я тут и одна погоню тихонько.

Ленка бегом возвращается назад, заскакивает с криком в дом:

— Мам, где узелок?

— Надумала-таки? — радуясь, подает ей узелок Евгения. Но сразу догадывается: — А, опять Жанке понесла… Сама хоть скоко-нибудь поешь.

Глядя вслед убегающей Ленке, Евгения расстроенно качала головой. Эким недомерком да заморышем Ленка растет. И Назар, и сама Евгения не из мелкой породы вроде, но вот дочь ни в кого уродилась. Скоро уж заневеститься должна, женихов присматривать, а у самой ничем таким и не пахнет еще, ни кожи, как говорится, ни рожи. Все детское, ломкое, никудышное. Глаза вечно пялит, рот раскроет. А пора бы уж и поджимать губки-то, и глазами поигрывать. Вон Жанка так вовсю, и чем можно, и чем нельзя, накручивает. Жанка, правда, постарше на три года, но Ленка и в двадцать не будет такой. Одно радует, что смышленая больно, учителя в школе на нее не нахвалятся, другим в пример ставят — первая ученица в классе, отличница круглая. Ну а в остальном ребенок и ребенок еще, куда ей до Жанки. Та, поди, вовсе уж о другом помышляет, ума-то ведь бог нисколечко не дал. Ох, научит она Ленку чему не следует, ох, научит.

С этими беспокойными думами и собиралась Евгения — легко, по-летнему, как молодушка, собралась, платье да косынка на голове от солнца, да на ногах стоптанные, бросовые тапчонки, не жалко донашивать. Зашла за Дарьей — всегда ходят вместе. И возвращаются вместе, работают-то в одной бригаде — то в поле, то в лугах, то на току. Обе спешат по утрам в Большие Ключики, к совхозной конторе, там разнарядка, оттуда сейчас, в сенокосные дни, людей на машинах развозят. Когда же сено убирают близ Малых Ключиков, женщины поджидают машины дома, экономят лишний час для хозяйства.

Дарья была в сенцах, процеживала и разливала молоко по банкам и кринкам. Одну банку приготовила старухе Кислициной (та заберет днем), другие поставила киснуть на сметану и простоквашу. Пропускать молоко через сепаратор Дарье никогда не хватало времени.

— Ты уж управилась, девка? — встретила она Евгению. — А у меня все еще хлопот полон рот.

Дарья подхватилась и, бросив подойник, не сполоснув его даже, побежала в избу.

— Долго спишь, милая, — пошла за ней и присела в дому на лавке Евгения, у них с Дарьей было в запасе минут пятнадцать, можно не шибко торопиться.

— Да какой, девка, долго, — сновала туда-сюда Дарья, наспех сворачивалась с утренними делами, — и так уж часа полтора на ногах… Эта-та кобылища палец о палец не ударит, не подмогнет ни черта… А тут на себе и мужичью, и всякую работу тянешь.

Евгения с улыбкой слушала, согласно кивала, зная хорошо Дарью, ее беспокойный, суматошный характер, с которым у той и в доме-то вечный беспорядок, и огород вечно запущен, с которым и дел много не натворишь, и минутки свободной не выкроишь, — крики да беготня одни. И нечего тут крепко-то на Жанку грешить, раз сама несусветная несобериха, раз у самой все из рук валится. С кого девке брать пример? Не сладко, конечно, приходится им без хозяина, ну дак чего в жизни не бывает, нужно как-то выкручиваться, пережидать лихолетье.

— Ты давечь че шумела?.. Опять на Жанку? — спросила Евгения.

— А на кого же, на кого же еще-то?.. Добудиться обе с Ленкой не могли. Ночью не спит, книжки читает… фонарь на сеновал затащила, а утром поднять нельзя. — Дарья торопливо, стоя, завтракала: похлебала прямо из миски холодного супцу, выпила кружку парного молока с хлебом. — И какую она холеру в этих книжках находит, ночь не спать…

— Пускай читает, — успокаивающе сказала Евгения, — раз читается.

— Да оно можно бы, читай на здоровье… если б на пользу шло. А то она книжки читает, а все впустую… учиться не хочет, гулянки уж одне на уме. Что и делать, не надумаю. — Дарья завернула себе обед в газету, нашла сетку, сунула все Евгении в сумку, стоявшую на лавке. Сумка у них на двоих. Сетку же Дарья берет, чтобы принести что-нибудь вечером из магазина.

— Жанке-то найдется че поесть? — спросила Евгения.

— А ее вообще не стоит кормить, лахудру такую!

— Ты бы поменьше кричала на нее. Как-нибудь бы тишком обходились.

— Как на нее не кричать, как не кричать-то! Ничего ведь не понимает, не слушается нисколько. Для нее ведь уже что есть мать, что нет меня… В город ее отпустить просит. «Че я не видела здесь?» — фыркает. «Ага, — говорю, — как бы не так, отпусти тебя. Чтоб ты через годок обратно явилась, да в подоле принесла мамке!» — «Не принесу, — заявляет, — не на таковскую напали…» Ишь ведь, хорохорится еще, дурочка. Мужиков не знает, как оне на посулы, на сладкие речи горазды… Опомниться, оглянуться не успеет, как и не девка уже, как ни мужика рядом, ни златых гор обещанных… «Ну куда ты, — толмлю ей, — куда ты со своей пустой-то башкой сунешься? Восьми даже классов не кончила, а туда же… в город!» — «Обойдусь, — ревет, — как-нибудь и без восьми классов, не всем же ученым да образованным быть, не всем же работать в белых халатиках…» Вот ведь как разговаривает, вот ведь че несет, безголовая… Боюсь, не удержу ее подле себя до Арсена, ой, не удержу… Вот осенью вы уедете, она ж тут совсем взбесится, без людей-то, на стенки полезет… — Дарья махнула рукой, неожиданно всхлипнула, еще пуще заметалась по избе, хватаясь за то, за се, ничего, однако, не делая полезного. Причитала, горестно сетовала на судьбу: — А сама я без вас… как стану? Пропаду я без вас: некому слова сказать, не к кому в гости сбегать… Старуха Кислицина, так с ней много не наговоришь, только и знает ворчать да палкой натукивать… А с кем я в бригаду ходить буду? Тут все вдвоем ходим, да с девчонками когда, да когда Назар присоединится, а как я одна-то? Ну, летом и весной еще ничего, можно терпеть, а зимами, а осенями… холодно, темень. Волки еще, пожалуй, сожрут дорогой, что-то их больно много развелось в последнее время, как в войну… Нет, не останусь я тоже здесь, если вы переедете, если с Жанкой не слажу… Попрошусь к кому-нибудь на квартиру в Больших Ключиках. Все добро свое тут оставлю, корову и телка на мясо в совхоз сдам, как-нибудь перебьюсь до Арсена… Живы-здоровы будем, снова наживем. — Дарья остановилась, вытерла рукавом глаза, раздумалась: — Он хоть бы там работал получше, может, досрочно бы отпустили… Ой, — спохватилась она, — че ж это мы болтаем? Бежать ведь надо…

Женщины вышли на улицу, направились по дороге в Большие Ключики.

— А ты что-то, девка, молодеть начала? — поотстав немного, оценила Дарья Евгению. — И мясца на боках вроде убавилось, и поступь полегче стала… не то, что у меня. — Она вздохнула. — А ведь я, девка, помоложе тебя. Вот что значит за хорошим мужиком жить, который всегда при тебе, который…

— Ну уж, ты скажешь… молодеть начала, — застеснялась отчего-то Евгения и перевела разговор на другое: — Как тут Кислицина одна останется?

— Она останется, она ни за что не поедет… — горячо уверила Дарья. — Она, что сказала, то и сделает… супротивная старуха.

Коровы с телятами вышагивают медленно, одна за одной, хватая то с левой, то с правой стороны дороги рослый запыленный стрелолистник, мотают головами, долго изжевывая и втягивая в себя сорванные травинки. Беспокойные овцушки снуют меж ними, забегают далеко вперед, кричат, оглядываются, как бы просят коров и девчонок поспешить.

Но Ленка с Жанкой не подгоняют, не торопят стадо, вяло плетутся сзади, еще не взбодрились как следует, не отошли ото сна. Жанка часто и широко зевает, вздрагивает, передергивается в ранней луговой свежести, но одеваться не одевается, прижала к себе платье и книгу, уткнувшись подбородком в скрещенные руки, будто в дорогие меха куталась, будто ребенка баюкала. Ленка — в одной руке у нее вица, в другой узелок с едой — искоса наблюдает за Жанкой, удивляется ей, та в последнее время какой-то иной стала, тихо-мирно себя ведет, улыбается беспричинно, что-то происходит, творится в ней, что-то необычайное, интересное и заманчивое. Как бы узнать, выспросить все?