— Какие, сейчас надои. Жара, половина коров стельными ходит… По девяносту рублей едва сходится.

Мужик понимающе кивает, успокаивает парнишку:

— Терпимо, ничего… Мы вон в Борисовке пол перестилали в клубе, так там у мужиков и этого не сошлось.

— Надежнее было за телят взяться, — досадует слегка подпасок, — нам весной предлагали с матерью. Нет, на коров согласились… А Гришка вон Перехватов каждый месяц теперь до сотни выпасывает. И маеты меньше. Загонит телят в осинник, и бродят они у него, мослы нагуливают. За них ведь платят.

— Ясное дело… конечно. С привесу оно завсегда лучше всходит.

Петро продолжает делиться заботами:

— А мне надо к осени одежку получше справить, в восьмой как-никак пойду.

— В восьмой уж? — удивлен мужик. — Вот молодец! Вот парень!.. Как учишься-то?

— Пятерки пока одне…

— Ну дак я же говорил, что ты башковитый.

Мужик опять полез за кисетом — другую цигарку свернул. Жадно затянулся, густо и духовито зачадил махорочным сизым дымом.

— Телятник мы к осени обязательно сделаем, — еще раз обнадеживает он подпаска, — дай только верх наведем.

— А после куда? Вас чего это председатель с места на место бросает?

— Не знаешь нашего председателя? — вздыхает мужик, — Нагнул он нас… Собрал плотников со всех деревень избу в Махнутино ставить. Ладно, поставили. А чтоб по домам распустить, разговору нет. Вот и стучим топорами лето. Живем по деревням колхоза, делаем, что придется, столярной и плотницкой работы везде хватает… Хранилище подновили в Россохах, клуб в Борисовке. Теперь вот с телятником вашим связались… Да по мне что, где ни работать!.. Меня ведь никто не ждет. Я где ни приткнусь — и ладно. А мужики по женкам соскучились, по ребятишкам. Фу, леший, — спохватывается мужик — он и забыл, что перед ним всего лишь подросток, рано повзрослевший, мужиковатый, но все-таки подросток. — Ты меня слушай, дурака. Я те наскажу.

— Уж так и соскучились, — не верит парнишка, — Семен вон Лагутин… женат-преженат, а все еще с девками озорует.

— Семен, он отродясь шалый… Я не такой, Петро. Ты не подумай чего. Я завсегда по-хорошему.

Следует прямой, строгий вопрос:

— Выпиваешь?

Мужик огорошен, скребет пятерней затылок:

— Случается, есть грех… Но опять же, какой я мужик без этого?

— Тут, поди, и буйный?

— Упаси боже. Смирнехонек я, когда выпимши… Прихожу, сразу спать. Покойница Дуся все меня, пьяного-то, чем попадя взвазживала… Ты ее помнить должен, она в Воробьевке продавщицей работала… Да, бой была баба, что говорить… И ведь моложе меня, а вот не убереглась… — Быстро, будто оправдываясь, мужик поясняет: — Болела она перед этим долго. Износилась в войну с детьми… сама не доест — все им. Я с фронта пришел, и то здоровше был, хоть и раненный дважды.

Подпасок пытливо вглядывается в мужика, что-то, едва уловимое, начинает теплиться в нем. Он говорит сбивчиво:

— Охота тебе связываться с нами?.. И хлопот ведь, и забот не оберешься… Я учиться еще собираюсь. Кончу десять, в институт поступлю.

— Вот, вот, — подхватывает мужик, — ты в институт, да и после еще неизвестно… а мать тут кукуй одна. Нынче ведь детки как? Оперился — полетел из гнезда. У меня вон трое, а кто где? При мне ни одного нету. Все разлетелись… Я понимаю, нет здесь вины вашей. Время теперь такое, жизнь другая… Мы вон раньше что, окромя земли, знали? — Мужик бросает окурок, растирает его носком сапога. — А вас и в космос-то, и черт-те куда тянет.

Солнце меж тем скатилось к горизонту. Кусты на той стороне реки кинули в воду длинные тени. Заметно посвежело. Коровы успокоились, широко разбрелись по полю. В лугах дружно и трескуче бьют коростели.

Угасает стрижиный гам над рекой. Птиц все меньше и меньше. И не так уж изломан и стремителен их полет, их падение с высоты на воду.

— Так что будем делать, Петро?

Парнишка отмалчивается, не поднимает глаз. Ковыряет кнутовищем землю.

— А, Петро?

— Мозговать будем, что делать, — бормочет подпасок. — Тут сначала мозговать и мозговать надо… Время нужно. С матерью разговор.

Он отворачивается, отходит и, устроив настоящую пальбу кнутом, сурово и басовито покрикивая на коров, идет вокруг стада.

День этот опять начинается с Петрухиного рева: его отец с матерью собираются на работу в село Большаково, за шесть километров от их хутора, и Петрухе снова одному оставаться.

До нынешней осени, пока не умерла бабка Маринья, Петруха жил себе и горя не знал. Что из того, что бабка последнее время почти не вставала с постели? Было хоть поговорить с кем. А теперь — целыми днями никого рядом. Заревешь тут.

И зачем умерла бабка, жила бы да жила на здоровье Петруха, так и быть, слушаться б ее стал, все бы исполнял что бабка ни прикажет: не мучить, скажем, кота, так не мучить; не дурить, не носиться сломя голову по избе, так не дурить, не носиться.

Бабка, наверное, зимы испугалась. Мерзла всегда она, даже летом, в самую жару, валенок не снимала. Но в избе ведь, если протопить, и зимой теплынь. А если еще на печь забраться — совсем хорошо! Нет, дождалась осени и померла. И с Петрухой не посоветовалась. Петруха бы отговорил бабку.

— Ну хватит, хватит… — успокаивал отец. — Вот на лето переедем в Большаково, в детсад определим тебя… А там глядишь, и в школу наступит пора. Вон ты какой большой у нас, совсем уж мужик.

Петруха не унимается. Ему хоть и приятно, что он «совсем уж мужик», но быть одному весь день все равно не хочется.

— Днем корову напоишь и корма задашь, — наказывает озабоченно мать, — пойло в ведре приготовлено… Да смотри, одевайся потеплее, как на улку пойдешь. И от дому, ради бога, далеко не бегай. Слышишь? — Уже у порога она спохватывается: — Лампу, как светло станет, задунь. Не забудь, сынок. Ладно? Не спали избу… Еда на столе.

И отец с матерью уходят, впустив в избу холодное облако и крепко прихлопнув за собой дверь.

Проскрипел морозный настил во дворе, звякнула щеколда, хлопнула калитка, стылая земля гулко и долго отзывалась под сапогами отца.

Но вот и шаги стихли, истаяли до тонкого, едва различимого хруста, до глубокой тишины вокруг. Теперь хоть заревись — никто не услышит.

А раз некому слышать, некому пожалеть тебя, то и реветь неинтересно.

Петруха умолкает, смазывает кулаком слезы, ходит по избе в поисках, чем бы заняться?

На улицу еще рано идти. Вот когда стрелки ходиков не будут висеть вниз головой, а на боку окажутся, а то и подниматься начнут, тогда в самый раз задувать лампу, натягивать одежонку и бежать со двора.

Пока же за окнами непроглядная темень, и не скоро еще, видно, светать начнет.

Гирька ходиков, тяжелая железная шишка, вздернута к самому маятнику. Это ее отец каждое утро подтягивает, потом она целый день помаленьку опускается.

А что, если гирьке подсобить малость?

Петруха подтаскивает табуретку, взбирается на нее, хватает шишку рукой, вниз тянет. Маятник зачастил, задергался, бегут наперегонки стрелки. Большая сразу же обошла маленькую, сделала круг — и снова обогнала. Ничего удивительного. Большая, она и должна быстрее бегать. Коська Сорокин вон больше Петрухи, так за ним разве угонишься.

Стрелки ходиков ложатся набок. Петруха прыгает с табуретки и бежит к окну. На улице должно быть светло, раз часы показывают «на боку». Им даже отец с матерью верят. По часам спать ложатся, по часам встают и корову доят.

Но за окнами по-прежнему ночь, слабое мерцание звезд, тление высокого месяца на ущербе.

Петруха оглядывается на часы. Те идут, тикают как ни в чем не бывало.

— Вруши! — выговаривает им Петруха. — Все, больше я с вами не играю. — Он тяжко, по-стариковски вздыхает. — Вздремну-ка я лучше на бабкиной кровати, подожду утро.

Бабкина кровать в дальнем углу, под небольшим, в три иконки, иконостасом. Загадочные, скорбные лики святых смотрят оттуда на Петруху.