Да, последнее он, верно, лето так справляет. Это нынче кому, как не Назару, косить возле Малых Ключиков, а на следующий год любого мужика послать могут. Даже если и его пошлют, все равно не то будет. Нынче он здесь хозяином живет, а на будущий год сезонником приедет, временщиком, хоть и поселится на сенокосные месяцы в своем доме. Да и вообще, захочет ли совхоз направлять сюда человека, чтобы какие-то поляны выкашивать? Скорее всего отмахнутся от этих полян — что трактором можно выкосить, то выкосят, а остальное пускай пропадает, пускай зарастает, затягивается ольховником и осинником. Глядишь, лет через десять — пятнадцать и вовсе зарастет все и тогда забросят поляны.

Сейчас больше на клевера надеются, на силос из подсолнечника. Больше под них земель раскорчевывают, распахивают, больше болотин осушают. Теперь все укрупняют, расширяют — на механизацию надеются. Пять лет назад нового директора прислали, толкового, хваткого, строгого, хоть и пожилого уже — раньше по партийной линии работал. Да оно и лучше, что пожилого, — опыту больше, с людьми тоньше ладит. Крутую он в Больших Ключиках заварил кашу (расхлебать бы, ложку бы не сломать), крепко замахнулся, перевернул все хозяйство вверх дном. Отдача, правда, пока что не велика, в долги лишь пока государству влезли — на комплекс животноводческий, на дорогу шоссейную к тракту в город, на постройку клуба и многоквартирных домов для молодых механизаторов, — но вскоре, говорят, все окупится, оправдает себя сполна. Посмотрим, посмотрим, что получится. Много разных начинаний было, только не все добром закончились. Людей, во всяком случае, новый директор зажигать умеет, картины прямо такие рисует — иные, закрыв глаза, готовы за ним хоть куда, хоть в огонь и в воду. Вон как поперли с Малых и Средних Ключиков.

Назар тянется в карман за кисетом, сворачивает цигарку, ложится, прикурив и крепко затягиваясь, на спину, отпугивает комаров дымом.

Вот ведь как устроен человек. Не может без людей, и только. Всех понесло из деревни, и ему надо. А чего, казалось бы, здесь не хватает? Хозяйство налаженное, дом еще добротный, сто лет простоит, скотину пасти есть где, дров кругом полно, покупай за бесценок любую брошенную избу и топи. Электричество тоже есть, хоть электрики совсем не следят за линией в Малые Ключики, раз деревня переселяется, но Назар и без них обходится, сам присматривает и крепит подгнившие опоры пасынками — действует линия. Газ привозной, в баллонах — и тем запасается Назар, включай, когда хочешь, конфорку, вари, подогревай, что хочешь. Все есть для житья в Малых Ключиках. Нет, уезжать собрался.

На работу далеко ходить?

Так ведь Ходили же раньше — и ничего, целым гамузом, бывало, бегут на центральную усадьбу, девчонки в школу, взрослые — всяк на свою работу… Одна Кислицина в деревне оставалась, как сторож. Зимой, правда, туго иногда попасть в Большие Ключики: то пурга тропу занесет, то мороз долбанет за сорок, то волки начнут пошаливать, взвывать неподалеку, зима вообще не лето, снега по крышу, ветра поют в трубах. Однако и зимой можно жить, не пропадешь — спасает телевизор. Вечерами собираются у Чарушиных и смотрят, что на белом свете делается, что люди вытворяют, даже старуха Кислицина приходит. Незаменимая штука в Малых Ключиках — телевизор. Антенну Назар высоко, метров на двадцать поднял, хорошо ловит.

Назар заворачивает в газету остаток от завтрака, сует его вместе с пустой бутылкой обратно в сумку. Пора на следующую поляну ехать, расселся, раздумался тут. Думай не думай, жалей не жалей, а переиначивать поздно.

— Че ж это такое? — слышится во дворе ворчливый, дребезжащий голос. — Время скоро семь, а скотина до сих пор не на поле.

Скотину пасут от каждого дома. Пасут попеременно: два дня выгоняют Ленка с Жанкой, на третий — старуха Кислицина, за что хозяйки рассчитываются с ней молочком. Своей дойной скотины Кислицина давно уж не держит. Поэтому старуха очень ревностно следит, чтобы девчонки не лодырничали, не просыпали, а пораньше выгоняли и подольше пасли стадо. Сама она готова всю ночь пасти и, если бы не нужно было доить коров, так бы, наверно, и поступала.

Заслышав недовольный голос Кислициной, Евгения высунулась в окно, успокоила старуху:

— Счас, Харитоновна… счас, — и побежала расталкивать Ленку, которая с весны ночует в чулане — дома спать душно.

Там у девчонки кровать поставлена, тумбочка, там у нее хозяйство целое. Все свое девчоночье она перенесла в чулан, расставила и развесила по стенкам и углам — получилась жилая комната, вотчина Ленкина. Здесь она проводит большую часть времени: играет, спасается от жары, без конца наводит порядок.

— Лен, — садится Евгения па край кровати, гладит через лоскутное одеяло потягивающуюся спросонок девчушку: — Вставай, дочь… вставай, милая — коровушки вон ревут.

Ленка послушная, исполнительная девчонка. Она живехонько, без лишних разговоров сползает с кровати, идет, пошатываясь, все еще плохо проснувшись, во двор, где на лето вывешивают умывальник.

Холодная, только что из колодца, вода, налитая в рукомойник матерью, обжигает, дерет кожу — становится чуточку легче. Ленка возвращается в чулан, натягивает поверх трусишек и майки короткое, выгоревшее до белизны платьишко.

— Я пошла, мам.

— Ты бы поела хоть, — отзывается из избы Евгения.

— Не хочу.

— Как это не хочешь, как не хочешь? Вон я и узелок тебе собрала.

— Не хочу, мам… — хнычет, не смея, однако, ослушаться, Ленка.

Евгения тяжко вздыхает:

— Ладно уж, беги… Протрясешься, так, может, захочешь… Окрошку я вам с отцом готовлю. В погреб спущу: и молоко, и окрошку. Ешьте тут…

Ленка кричит: «Ага, мам!» — и бежит со двора, довольная, что не заставили есть через силу.

Выгнала, подоив, корову и Дарья, выгнала вместе с Борькой, медлительным, широколобым телком, с толстым резиновым обручем на морде, из которого густо торчат остриями вверх большие гвозди — до сих пор лезет корову сосать. Все стадо — две коровы, два телка и овцушки — разбрелись по деревне, щиплют траву в проулках.

Ленка подходит к сараю Шумиловых и зовет:

— Жа-ан, Жан… проспали мы сегодня.

В сарае молчок, ни звука.

— Жа-ан, Жан, — вновь начинает Ленка, поднимает с земли камень и бросает на крышу сарая. Камень, грохоча, скатывается, вниз, но в сарае по-прежнему молчок.

— Жанка, бессовестная! — выскакивает на крыльце Дарья. — Да до каких ты пор дрыхнуть-то будешь? Пропасти на тебя нет, окоянную!

Услыхав мать, Жанка заворочалась было, зашуршала на сеновале прошлогодним сеном, но вскоре снова затихла — не смогла, видать, справиться со сном.

— Нет, не понимает она! — Дарья сбегает с крыльца, хватает по пути палку и лезет на сеновал из стайки. — Вот я тебя сейчас, как Сидорову козу…

Тут же в торцевом оконном проеме сарая, куда мечут сено, появляется, вылезает на покатый карниз Жанка, в узеньких красных плавках, в таком же лифчике, в руках — скомканное, схваченное впопыхах платье и какая-то книжка.

— Держи, — бросает она платье и книжку Ленке. Сама же, перекрестившись, прыгает на кучу старого, высохшего навоза, набросанного здесь вместо завалинки.

— Удрать уж успела, кобыла ты эдакая! — высунулась в проем Дарья, грозя палкой. — Как-нибудь всю вицу об тебя обломаю!

Жанка выхватывает у Ленки книгу и платье, наказывает:

— Гони пока одна… Я тебя в логу подожду.

И, не одевшись, бежит от греха подальше.

Ленка собирает коров, телят и овцушек в кучу и гонит вслед за Жанкой, той самой дорогой, которой и Назар ездит на косьбу. Жанка поджидает подругу за деревней, на склоне глубокого ложка. Она все еще не оделась и не думает, видно, одеваться, завернула книгу в платье и сунула под мышку.

Жанка большая, полная, вполне уж созревшая для гулянок девка. Ей скоро шестнадцать, хоть она и учится в одном классе с Ленкой, один школьный год пропустила из-за болезни, да не по одному году в четвертом и шестом классах сидела. Теперь ее в школе можно принять за пионервожатую иль даже молоденькую учительницу.