Полит Поликарпыч выкинул из лодки уток. Не спеша, по одной выкинул. Утки шлепались тяжело, хлюпко, зажелтели в траве широкими клювами.

— У меня пять штук — норма! — сказал не без гордости Полит Поликарпыч. — Я охотничьи законы чту.

— Э-э, Политыч… слабо-о, — протянул Дима. — Савельев тебя обскакал начисто!

— Ну дак, известный ведь рвач. Его бы штрафануть как следует.

Савельев и Дима настороженно захмыкали, покосились на егеря. Все же опасались, видать, мало ли что может мужик выкинуть.

Но что мог с них стребовать Ефим? Нужно было с самого начала требовать. Нужно было наперво Диме отказать в охоте, нужно было сразу пресечь Таську с Еремкой, тогда бы и сейчас был другой разговор.

Собрав своих уток, Полит Поликарпыч пошел к костру, устало прилег на землю, чай, не молоденький, не двадцать лет. Уток положил чуть ли не под бок, то и дело поглядывал на них, гладил по спинкам.

Дима загоношился, сложил на разостланной газете дымящиеся шашлыки:

— Может, начнем?.. Жрать люто хочется.

— Шефа подождать надо, — сказал Полит Поликарпыч.

— Пожалуй, — угодливо настроился Дима. — Начальство прежде всего… Вот нашмалял, наверно? В той стороне всех больше трахали!

«Как же, дожидайтесь, — подумал Ефим. — Нашмалял ваш директор, не унести».

Савельев ковырял щепкой в затухающем костерке:

— Странно, однако… Почему дымный порох у шефа? Что он, не мог бездымного достать?

Директор появился не скоро, охотники уж начали беспокоиться, не случилось ли чего. Да и шашлыки остывали. Греб директор вяло и неохотно, точно подневольный раб на галере. Лодка его ползла улитой.

— Что как с похорон? — сложив ладони рупором, крикнул Савельев.

Директор, сидевший спиной к берегу, не повернул головы. Въехал наконец в проход, здесь ему, как и всем, пришлось толкаться веслом. Стоял в лодке, насупленный, мрачный.

Савельев и Дима опять расправили болотники, опять побрели, встретили в камышах и эту лодку.

— Что, спрашиваю, кисло так? — ухватился за корму Савельев.

— А чему радоваться? — полез из лодки директор. — Чирка вон да лысуху и взял.

Чирок да лысуха — смех один, не охота. Лысуху так добрые люди и за утку не считают. Черная, толстоклювая, ворона и ворона. И мясо в рот не возьмешь, рыбой воняет.

— Всю он мне охоту смазал, — сказал, чертыхаясь, директор. — Он хлобысь — они поднимаются. Надо мной уж высоко тянут, хоть не стреляй. И камыш там — жуть. Трех уток похерил… — И, махнув рукой, подняв со дна лодки ружье, он круто зашагал от воды, шаркая резиной болотников.

Дима схватил чирка и лысуху, догнал директора:

— И то хорошо, Геннадий Семенович! Я так и без этого прикатил.

Но директор вряд ли утешился сообщением Димы.

— В чем дело, Евсеич? — спросил озадаченно Савельев. — Почему шеф расстроен?

— Худо там вышло, — сказал с неохотой Ефим. — Место хорошее заняли.

— Как заняли? Кто?

— Да все тот же… Протасий.

— Комбайнер, что ли?

— Ну.

Савельев захохотал.

— Вот механизатор! Вот молодчина!.. Значит, это он дымным порохом шарил? Нас надо было с Димой позвать. Вчетвером-то бы как-нибудь справились.

— Всем бы охоту попортили.

— Тоже верно, — согласился Савельев. — Но он же и впредь повадится.

— Не повадится. Не позволю, — заверил Ефим. — Пускай Геннадий Семенович спокойно заплывает… и вечером, и утречком завтра.

Давая Савельеву такое обещание, Ефим был уверен в своих словах. Вечером Таська не охотник, не сможет с работы уйти, жать будет часов до двенадцати. А без него и Еремка подожмет хвост. Утром же Ефим просто-напросто опередит парня. Поднимется пораньше и займет мысок, дождется директора. Таська приплывет и выкусит кукиш.

— Уж ты постарайся, Евсеич, — наказывал Савельев. — Нельзя оставлять шефа без дичи.

День отстоял сверкающий, ласковый. Солнце было сильное, жарко и сухо грело, но ветер чуть сбивал его тепло, обдавал тонкой прохладой. Небо за весь день ни на минутку не замутнилось, не потеряло глянца. Ни единого облачка не проплыло.

Все это время Ефим провозился возле телятника, лишь однажды ненадолго отлучился, на обед. Он уж вкапывал столбы под новую изгородь. Он пилил, колотил, рубил… Его было далеко слышно. Стук топора, скырканье о камни лопаты, вжиканье пилы легко подхватывал и разносил ветер.

Работа подвигалась, но мысли Ефима, не очень-то приятные мысли, толклись и толклись на одном месте, мучили своей неразрешимостью.

Такое ли уж важное и необходимое дело он делает, присматривая за Сартыкулем? Для кого присматривает? Для директора? Для Димы и Савельева, кривляк, болтунов этих? От кого присматривает? От Еремки с Таськой? Так у них, у обоих, нисколько не меньше прав на охоту. Один здесь век доживает, неужто не заслужил уважения под старость; у другого отец за эти места, за озеро это, голову сложил.

Сомнения и сомнения одолевали теперь Ефима. Кто он, выходит, такой, для чего поставлен? Чтобы, выходит, запрещать одним и разрешать то же самое другим, которые платят, которые наняли тебя. Пропади тогда пропадом все: и должность, и зарплата ихняя. Хорошая, конечно, зарплата, и должность хорошая, но пусть других дураков поищут. Надеялся пользу принести, надеялся Сартыкуль в хозяйские руки взять, уберечь от лишнего выстрела, а оно вон как оборачивается. Он тоже, оказывается, на птичьих правах.

Охотники целый день спали: директор и Полит Поликарпыч опять в машине, Дима и Савельев — прямо на солнцепеке, лишь прикрыв чем-то головы. Так и не натянули палатку, лодыри.

Иногда кто-нибудь из охотников просыпался, вставал, жадно и долго пил из большой полиэтиленовой канистры — всех, видно, мучило жестокое похмелье.

На озере вновь собиралась, скапливалась утка. Мелкими табунками налетала она с дальних озер, заказников и зон отдыха и, сделав над родными водами круг-другой, не заметив внизу ничего подозрительного, шла на посадку. Выплыли на открытую воду и неулетавшие утки, лысухи в основном, забившиеся утром в глухие камышовые крепи. Зыбкая и высверкивающая под солнцем и ветром поверхность Сартыкуля опять была густо искраплена тут и там черными подвижными точками.

А вечером все складывалось как нельзя лучше.

Часам к пяти-шести охотники поднялись, наскоро перекусили, спихнули, не дожидаясь Ефима, лодки (правильно, не нянька он им) и поплыли каждый на свое место. Дима остался в таборе, сдержал слово, не захотел понапрасну убивать время. Сразу же по отплытии охотников он разложил жаркий костер, взялся, должно быть, ощипывать и опаливать птицу — супок варганил.

Прикрываясь ладонью от бившего в глаза солнца, Ефим неотрывно наблюдал за лодкой директора. Вот она мягко, неслышно ткнулась в мысок, тот самый мысок, где утром сидел Таська, увязла, уткнулась, как хвост ондатры, в мохнатые заросли. У Ефима отлегло от сердца, шеф на сей раз благополучно устроился.

А потом не прошло и десяти минут, как ударил гром выстрела. Ефим в неожиданности вздрогнул, оглянулся — легкое, едва заметное облачко сносило от мыска. Директор пальнул — порядок! В табор он больше не вернется пустым. Вечернюю зорьку, правда, не сравнишь с утренней, но и вечером иногда случается настоящая охота.

Сзади затукали копыта, запозвякивали удила, запоскрипывало под седоком седло.

— Доброго здоровья, Ефим!

Подъехал на лошади Васяка, в неизменной своей выгоревшей кепке, в тяжелом вылинявшем пиджаке, в тяжелых кирзачах, с полевой сумкой через плечо. Распаренный, разморенный подъехал, серый от пыли. Ноги выпустил из стремян, болтались, как плети.

— Идет, значит, работа? Знал я, кому порученье доверить…

Васяка, не слезая с коня, прикинул на глаз, что сделано Ефимом, остался доволен. По его запыленному, обнесенному по щекам ржавой, как бы слегка подпаленной, щетиной лицу блуждала невольная улыбка, открывая исщербленные, изжелтенные махрой зубы.

— А я вот решил завернуть… Я со второй бригады еду, из Полежаева. Прямо через поля решил… глянул, как наши жнут. Молодцы, черти! Крепко взялись!.. Видел соседа твоего, Таську. Почернел весь, круги под глазами, а только дай шурует!.. Так пойдет, живо в эту осень управимся.