И он громко разрыдался, а мать разохалась. Так новость, которая должна была осчастливить нас, казалось, ввергла всех в отчаяние.

Однако все наконец успокоились. Батюшка отер лицо, надел камзол, праздничную шапку и сказал, беря меня за руку:

— Нынче я больше не работаю. Пойдем, Мишель. Я хочу поблагодарить друга моего Жана — нашего благодетеля. Ах, какая удачная мысль пришла мне в голову, когда я выбрал его твоим крестным отцом. Она ниспослана мне небом.

Немного погодя мы поднимались по улице, заваленной снегом. Батюшка шел, опираясь на мою руку; радостью светились его глаза. Он объяснил мне, что я при крещении наречен Жаном-Мишелем. Это казалось ему великой удачей. И как только мы вошли в горницу «Трех голубей», он крикнул:

— Жан, я пришел поблагодарить тебя.

Дядюшка Жан обрадовался ему. Мы сидели у очага до темноты и весело толковали о моем будущем, о замыслах хозяина Жана и обо всяких семейных делах. Подошло время ужина, и батюшка сел за стол вместе с нами. Поздно, около половины десятого, мы вернулись к себе в лачугу, где все уже спали.

И вот наступил 1791 год. Этьена я устроил на полное содержание в Лютцельбурге к старой мастерице-матраснице, Гертруде Арноль, за двенадцать франков в месяц. Теперь он стал посещать школу г-на Кристофа; с той поры мальчуган доставлял нам одну лишь радость.

Дядюшка Жан весь январь учил меня всему, что теперь от меня требовалось: ведь я не только должен был присматривать за кузницей, но и делать записи в его приходо-расходных книгах обо всем, что покупалось и продавалось в его харчевне — ведь его жена грамоты не знала. Я должен был составлять счета: возвратившись с фермы, он по записи сразу мог бы выяснить состояние своих дел.

Мать была очень удивлена отпором, который ей осмелились оказать в нашем доме, и, казалось, все о чем-то раздумывала; батюшка же время от времени восклицал:

— Вот теперь я доволен… все идет хорошо! Только бы Матюрина еще устроилась у честных людей, тогда нам и желать больше нечего!

Я тоже подумывал об этом, но в то смутное время богачи не очень-то стремились обременять себя новыми слугами, да и у меня выросло чувство собственного достоинства: не хотелось мне, чтобы сестренка поступила в прислуги к буржуа. И ведь это так естественно — всякий меня поймет.

Итак, мы были счастливы!

На беду, гроза все усиливалась и усиливалась. Никогда еще не эмигрировало так много наших врагов, как за эти два месяца — январь и февраль. В те дни всю Францию обошла Красная книга: из нее мы узнали обо всех пенсионах и неслыханных наградах, доходящих до пятидесяти миллионов в год, которые получали дворянские семьи в ту пору, когда, обездоленные, отягченные налогами, умирали с голоду. Из страха перед гневом народным дворяне бежали толпами; дороги были забиты их экипажами, на почтовых станциях не хватало лошадей; день и ночь слышалось, как щелкают бичами их форейторы. Когда в двенадцатом часу городские ворота закрывались, беглецы, не дожидаясь, чтобы сторож папаша Лебрен открыл им, объезжали крепостные стены. Дело принимало такой оборот, что патриоты стали тревожиться.

В Национальном собрании обсуждался закон о паспортах. Мирабо кричал, что подло мешать людям свободно передвигаться, но отряды национальной гвардии все-таки выполняли свои обязанности; эмигрантов допрашивали, осведомлялись, что они собираются делать в Кобленце, Констанце, Турине. Когда же эмигранты отказывались отвечать, дамам предлагали проследовать в городской острог в ожидании приказов из департамента. И вот тут-то нужно было видеть, как меняются важные особы, забыв о высокомерии, вот тут-то нужно было видеть, как они заискивают, как пожимают руки патриотам, называя их «друзьями», попивая за здоровье народа дешевое винцо в харчевне по соседству! Они ломали комедию, и солдаты национальной гвардии хохотали над ними и, выпустив из рук поводья, кричали:

— Счастливого пути, господа!

Что поделаешь: французы всегда любили шутку, уж это заложено в их натуре.

Волнения по поводу гражданской присяги все ширились: до тысячи двухсот — тысячи пятисот мятежников Эльзаса объединились под именем католических, папских и римских граждан, чтобы противиться выполнению декрета. Они собирались толпами и вопили:

— Да здравствует граф д’Артуа!

Национальное собрание отправило туда комиссаров, чтобы выяснить, чего хотят мятежники, но они совсем обнаглели и стали орать:

— Комиссаров на фонарь!

Во главе их были кавалеры ордена св. Людовика и даже бывшие советники парламента. И тогда патриоты Кольмара и Страсбурга схватили здоровые дубины и разогнали папских граждан.

Все роялистские газеты объявляли нам о вторжении. И когда через Пфальцбург проходили саксонские гусары, направляясь в Саргемин, солдаты Лаферского полка, заподозрив, что гусары скоро перейдут на сторону врага, хватали под уздцы лошадей и принуждали гусаров кричать: «Да здравствует нация!» И тогда все гусары, как один, выхватили сабли, осыпали солдат градом ударов и умчались через французскую заставу. Лазарет наполнился ранеными солдатами. Бесчестно поступили гусары, напав на безоружных воинов Лаферского полка. Это не помешало Людовику XVI похвалить саксонских гусар, которые некоторое время спустя двинулись ему навстречу, собираясь охранять его по пути к австрийцам. А Лаферскому полку был сделан строгий выговор, и его вывели из Пфальцбурга. На смену был прислан Королевский льежский полк, который полгода назад так отличился под командованием генерала де Буйе.

Представьте же себе, в каком негодовании были патриоты. Во все время, пока полк стоял в наших краях, ни один порядочный человек — в городе ли, в окрестностях — не ответил на приветствие его офицеров. Тогда-то нам пришлось расстаться с нашим добрым сержантом Керю и остальными инструкторами гражданской гвардии. Жители толпой провожали их до Саарбурга, и на прощание люди по-братски обнялись.

В разгар всех треволнений мы узнали, что тетки короля скрылись и увезли в колясках двенадцать миллионов золотом, без зазрения совести оставив трехмиллионный долг, который нам надлежало оплатить. Вскоре их арестовали в Арнэ-ле-Дюк, в Бургундии, и вот что они в страхе написали Национальному собранию: «Мы хотим быть только гражданками, коими являемся и по закону. Остаемся с почтением к вам, ваши покорнейшие и послушнейшие слуги».

Смехотворное письмо тем не менее обнаруживало их здравый смысл — ведь они высказали всего лишь простую истину.

Поэтому Национальное собрание разрешило им отправиться, куда угодно. Дядюшка Жан гневался, говорил, что следовало с триумфом препроводить их в Париж, я же считал, что Национальное собрание поступило правильно и что даже следовало бы широко открыть все заставы Франции и предложить всем остальным дворянам убраться вон да предупредить, что возврата им уже нет.

В конце концов каждый волен думать по-своему, — я вот убежден, что если б Людовик XVI добрался до Германии или Англии, он произвел бы там точь-в-точь такое же впечатление, как его братец, граф д’Артуа; я убежден, что наши государи, которые уехали в более поздние времена, многое бы дали, чтобы остаться у нас, увидев, что вернуться труднее, чем уехать.

Но я возвращаюсь к теткам короля. Они отправились в Рим и больше о них ничего не было слышно.

Беспорядки начались повсюду, особенно безудержны они были в Париже. Мы узнавали об этом из газет, которые по-прежнему присылал нам Шовель. Народ не доверял дворянам и епископам и все время ожидал от них подвоха. Камилл Демулен, Бриссо, Фрерон — все отважные и проницательные люди без устали внушали нам:

— Будьте начеку! Не попадайтесь врасплох! Множество депутатов третьего сословия продались… Леопольд и Вильгельм заключили между собой мир, чтобы захватить нас силой. Берегитесь!.. Будьте наготове… Будьте бдительны!

Однажды жители парижского предместья Сент-Антуан решили взять Венсенский дворец, как взяли Бастилию. Лафайет приложил все силы и отвел удар. В тот день пятьсот дворян, вооруженных кинжалами, прокрались в королевский дворец через одну из задних дверей — вслед за отрядом швейцарской гвардии. Их обнаружили, и они заявили, что именно они — настоящая охрана короля. Их выгнали, надавав им тумаков. А Людовик XVI заявил, что он не желает иных телохранителей, чем солдат национальной гвардии; но все это не мешало народу впоследствии не спускать с него глаз. Ходили слухи, что король болен, что врач, лечивший его, советовал ему уехать в Сен-Клу. Тут рыночные торговки обратились к королю с просьбой остаться. Вот доказательство тому, как наивны люди, выросшие в невежестве. Жалкие эти создания были уверены, что отъезд Людовика XVI — большая потеря для Франции; право, можно было подумать, что народам труднее найти короля, чем королю — народы. Да ведь не сразу же к нам является здравый смысл.