— Замри!

Долго мы лежали так, не шевелясь. Но человек прошел, не заметил нас. Мороз кусал уши и нос.

— Мне холодно, дядя, — сказал я.

— Ничего, Ефим, — сказал дядя, — сейчас за нами придут.

Мужик пришел только через час.

— В деревне тихо, — сказал он. И кинул нам лапти. — Наденьте-ка.

Лес скоро кончился. Показалась деревня.

Деревня была маленькая, дворов двенадцать. Когда мы пришли, вся деревня спала, и только в одной хате горел огонь. «Сюда», сказал мужик.

Мужик уложил нас за перегородкой на полу.

— До рассвета ждать придется, — сказал он дяде, — лежи тихо и не шурши. Услышат вас — беда! Пропадем.

Долго в хате было тихо. Только скрипела дверь. Мужик все куда-то уходил и приходил. И вдруг послышались громкие шаги, и в дом вошло человек шесть. Кто-то заговорил по-польски.

— Охранники, — шепнул дядя.

Мне стало страшно. А тут еще дядя заворочался, открыл рот, икнул и закашлялся.

— Не кашляй, дядя, услышат, — шепнул я.

— Першит в горле, — прохрипел дядя, — не могу. Задыхаюсь.

— Моги.

А дядя опять открыл рот, опять икнул и опять кашлянул. Охранники замолчали. Потом один из них встал и пошел к перегородке. Услыхали! Но тут заговорил мужик. Что он сказал, я не расслышал, но только охранник вернулся и сел за стол.

Когда охранники ушли, мужик налетел на нас с криком:

— А чтоб вас! — кричал он. — И меня б тут с вами угробили. Не. В хате я вас держать не стану. Идем в хлев.

Два часа пролежали мы в хлеву, зарывшись в сено. На рассвете пришел мужик, принес нам хлеба.

— Ты еще долго будешь волынить? — сказал ему дядя. — Уж засветлело. Идем.

Мужик дочесал бородку и стал отлынивать.

— На границе, слышь, бандиты балуют, — заговорил он, — нонешней ночью экономию ограбили. Подождать надо.

— Плевать я хочу на твоих бандитов! — сказал дядя. — Веди!

Мужик увидел, что с дядей ничего не поделаешь.

— Ладно уж, — сказал он, — идем.

Пошли, но не по дороге, а по снегу. Мужик все оглядывался и прислушивался. В поле стояло дерево. Мужик дошел до дерева, остановился и сказал:

— Ну!

— Что — ну? — спросил дядя.

— Граница, — сказал мужик.

— Где граница? — спросил я.

— Вот она, — показал мужик на поле.

Я посмотрел и не увидал никакой границы.

Мне казалось, что граница — это длинная и высокая каменная стена, по которой день и ночь ходят часовые.

— Идите прямо по этой дороге, — сказал мужик, — тут уже не опасно.

— Вот что, друг, — сказал дядя, — или ты доведешь нас до первого советского города, или я сам пойду к красной охране, скажу, что хочу перейти границу и что ты от меня получил деньги. Я — рабочий. Красные меня не тронут.

— Тихо ты, холера, — испугался мужик, — идем назад, вечером переведу вас.

День мы пролежали в хлеву, а ночью мужик посадил нас в сани и повез. С нами побежала собака. Мужик завязал ей морду, чтоб она не лаяла. Мы ехали лесом. Один раз навстречу попались нам два человека. Мужик сказал нам лечь и накрыл нас соломой. Но люди оказались свои, деревенские.

— Тихо? — спросил мужик.

— Тихо! — ответили они и пошли дальше.

Уже стало светать, когда мы выбрались из лесу. Было холодно очень, и, чтобы согреться, мы бежали за санями. Мужик сначала ехал тихо, потом шибко погнал коней. Вдали показался городок.

— Славута, — сказал мужик.

Мы были уже в СССР. Славута — советский городок.

Гриша Рубин, редактор стенной газеты, шел-шел, слушал, не вмешиваясь в разговор, а потом рассмеялся и сказал:

— Иду вот и думаю, что бы мне такое рассказать. И ничего в голову не приходит. Не бегал я ни от кого и никуда. Даже обидно, знаешь ли. Вот если бы о братьях, например, шел разговор, тут и я бы мог кое-что сказать. А о себе что-то не припомню.

— А о брате — интересно? — спросил Ледин.

— О брате-то ничего, — сказал Гриша Рубин, — о брате интересно. Да что толку?

— А почему? — сказал Ледин. — Нет же у нас такого уговора, чтоб только о себе. Интересно — так рассказывай.

— И то, — согласился Гриша, — уговора же нету. Это верно.

И рассказал вот что:

— Брат мой Юзик был с красными, — сказал Гриша. — А в город, в Бугуруслан, вступили чехи. И вот раз, — осенью, помню, дело было, — к нам постучали. Мать побежала отпирать.

— Стой! — крикнул отец, — не открывай!

Но в комнату уже ворвались чехи, усатые все как тараканы.

Старший чех, офицер, размахивал наганом и кричал:

— Пся крев! Холера! Выдавай сына-большевика.

— Нету у меня сына, — сказал отец, — не знаю, где сын.

— Скрываешь сына-большевика. Пся крев! Холера! — закричал старший чех и наганом ударил отца по лицу.

Отец качнулся, но усидел на стуле.

— Хоть режьте, — сказал он, — нет у меня сына. Ушел от меня сын.

— Найдем — повесим! — прохрипел старший чех, выхватил из печки горящее полено и осветил комнату.

Чехи перерыли всю комнату и никого, конечно, не нашли. Нашли они золотую пятирублевку и позолоченные отцовские часы. Забрали пятирублевку, часы и ушли.

Когда чехи ушли, мать села на пол и заплакала. И вдруг слышит стук в окно: тук-тук-тук.

— Юзик! — крикнула мать.

Вскочила, открыла дверь и испугалась. В дверях стоял незнакомый, с виду — татарин, рыжебородый, в ермолке, в длинном пальто.

— Чего вам надо? — крикнула мать.

Но рыжебородый знакомым голосом шепчет:

— Тихо, это я, Юзик.

— Юзик!.. Как ты? Тебя ищут, — сказал отец.

— Юзик! — заплакала мать.

— Тихо, — прошептал Юзик, — я в городе до утра… так надо… к вам на минуту… Накормишь, мать?., я голоден как собака.

Юзик, не раздеваясь, не садясь, держал в руке миску шей и жадно хлебал ложку за ложкой.

— Мы еще вернемся, — говорил Юзик, — а про меня скажете: не знаем. Приставать будут, грозить, а вы одно: не знаем — и баста.

— Ушел бы скорее из Бугуруслана, Юзик, — сказал отец. — Разнюхают, что ты в городе, и несдобровать тебе.

— Откуда же узнают? — сказал Юзик. — Ведь, вот я какой теперь. — Он показал на бороду и на ермолку. И только он это сказал, как в дверь кто-то бух прикладом.

— Открой! — кричат.

Юзик раз в окно и на двор.

— Теперь открывайте, — говорит, — только помнить: не знаем, где сын, ушел сын.

В дом ввалилось человек десять чехов и двое татар из богатых.

— Выдавай, — кричат, — сына-большевика! Он сейчас тут был.

— Не было сына, — сказал отец. — Не знаю, где сын.

— Пся крев! Холера! — закричали чехи. — Куда дел сына-большевика?

Один татарин, жирный такой, старик, замахал руками, залопотал:

— Врет она, господин… сына приходила… моя видала. С борода приходила… моя сам видала…

— Говори, большевик! пся крев! — закричали чехи. — Кто приходил?

— Это не сын приходил, — сказал отец, — не знаю, кто приходил.

— Не знаешь, пся крев! Не знаешь, холера! — кричали чехи. — Голову оторвем, тогда узнаешь!

Они обыскали весь дом, все перерыли, но Юзика не нашли. Ушли ни с чем. В дверях толстый татарин остановился и погрозил нам кулаком.

— Прольется ваш кровь! — сказал он. — Помни моя слова.

Чехи остались в городе. Остались и начали грабить. Придет чех к татарину, — в Бугуруслане все больше татары живут, — приставит к груди револьвер и — «давай деньга!» Богатые татары дружили с чехами. Их не трогали. А у бедного откуда деньга? Божится татарин, плачет: «Нема деньга, гаспадин, моя бедный». А чех — бац по морде: давай деньга — и никаких. Многие татары вначале обрадовались чехам, но потом, как похозяйничали чехи немного, соседи-татары все чаще стали приходить к нам в дом. Усядутся рядком, охают, вздыхают.

— Скажи сына, чтоб приходила, — говорят отцу, — трудно нам стало.

А чехи к нам повадились что ни день и все одно: бренчат винтовками, ругаются, шумят. Юзика требуют. Где сын-большевик? Выдавай сына-большевика!