Цидковский, быстро осматривая все вокруг, задерживался взглядом даже на деревянных затяжках крыши барака.

— Ну, так как же? — торопил его недовольный Кремер.

Цидковский пожал плечами. И вдруг его осенило. Посадив мальчика на нары, он убежал в угол, где стоял большой бак из оцинкованной жести.

Цидковский, что-то обдумывая, остановился перед баком и, когда подошел Кремер, сказал:

— Вот туда!

Поляк снял крышку.

— Ты с ума спятил? — в ужасе воскликнул Кремер, заглянув в бак, который до половины был забит перевязочным материалом, пропитанным корявыми сгустками крови.

Но Цидковский уже преодолел свою беспомощность. Он снова улыбнулся, предложил Кремеру наблюдать за происходящим и вызвал своих двух помощников.

Кремер слушал кипучую польскую речь Цидковского, который давал землякам указания, сопровождая их усиленными жестами. Санитары тотчас бросились выполнять поручение. Один стал решительно опорожнять бак от окровавленных бинтов, а другой прибежал со щеткой и тряпками. Скорее таз!

Внутрь бака налили дезинфекционного раствора, потом начисто выскоблили его. Между тем Цидковский, взяв жестяную крышку, ударами молотка загнул ее края. Крышка стала меньше. Теперь ее можно было на некоторую глубину вдвинуть в конический бак, где она и застряла.

Цидковский набросал на нее бинты. Они поползли через края, и создавалось впечатление, что бак переполнен. Тайник на случай опасности!

Зная эсэсовцев, можно было не сомневаться, что они станут совать нос во все углы, но далеко обойдут бак с его отвратительным содержимым. Это понимал и Кремер, и Цидковскому оставалось только заверить лагерного старосту, что впредь один из его людей постоянно будет на страже и в случае приближения опасности ребенка в одну минуту…

— Ты понимаешь, — тараторил Цидковский, воодушевленный удачной выдумкой, — бинты — вон, ребенок — в бак, закрыть крышка, бинты наверх. Dobrze!

Цидковский напряженно всматривался в лицо Кремера, ожидая знака согласия.

Кремер покорно опустил глаза.

Лучшей возможности, по-видимому, не было. А дальнейшее зависит от случая. Если эсэсовцы обратят внимание на бак и потребуют, чтобы его опорожнили — Кремер оглядел трех обступивших его поляков, — ребенок умрет, а с ним и эти три храбрых человека. В их глазах, казалось, светилось то молчание, с которым они пойдут на смерть. Три пары глаз были устремлены на него. Он не помнил имен этих людей и ничего не знал о них. Серо-синяя полосатая одежда заключенных болталась на их истощенных телах. Пусть в складках их лиц разрослись кустики бороды, как мох в рытвинах земли, пусть от недоедания обострились их скулы, но глаза сверкали неугасимым светом на изможденных лицах. Ни голод, ни иные страдания не могли замутить этих ясных глаз. Они, как светочи, продолжали посылать лучи из бездны человеческого унижения. Только пистолетный выстрел зверя в сером мундире мог погасить этот блеск. Но и тогда его угасание было бы подобно тихому закату светила, а мрак смерти стал бы легким покрывалом, окутывающим вечную красоту.

Кремер, правда, не думал именно так, но переживал в глубине души нечто подобное.

Цидковский дружески кивнул ему. Этот привет простого человеческого сердца простерся между двумя людьми аркой моста, который никто и никогда не сумеет разрушить.

Кремер подошел к нарам. Осторожно погладил он малыша по головке, ничего не сказал и только подумал: «Бедный майский жучок!..» Он вспомнил о коробке с крышкой в дырочках, куда он сажал жучков, когда был мальчишкой.

Какая тяжесть лежала на сердце у Кремера! Для ребенка он теперь сделал все, что было возможно. Но сколько еще нужно было сделать! Разве не держал этот ребенок, сам того не ведая, в своих невинных ручонках ту нить, на которой все висело?

Задумчиво смотрел Кремер на маленькое существо. Гефель и Кропинский попали из-за него в карцер. Десять человек из вещевой камеры были из-за него уведены бог знает куда. Тысяча решительных борцов, неизвестных и неузнанных, находились в непрестанной опасности, а теперь вот эти три добрых поляка окружили ребенка, готовые защищать его голыми руками.

Все ужасно запуталось и переплелось. Какими сложными путями приходится идти человеку, чтобы пробиться через этот ад дикого зверства! Каждый миг он может сорваться в пропасть. Везде подстерегают опасности… Но нет, это не так! Дело обстоит по-иному. То, что с ребенком соприкасается все большее число людей, — это не лавина, которая грозит все похоронить под собой, это сеть, которая все время плетется и ширится, всех защищая.

От стойкости Гефеля и Кропинского, через преданность Пиппига, к самоотверженности этих простых людей вилась нить, и чем больше за нее дергали, тем более прочной и неразрывной становилась вся сеть.

Так обстояло дело, и не иначе. Кремеру казалось, что он глотнул свежего воздуха. Он протянул Цидковскому руку.

— Ну, старина, — с грубой сердечностью пробурчал он, — ни пуха, ни пера!

Цидковский так глубоко, как Кремер, не задумывался. У него не было никаких опасений.

Толкотня и шум в Малом лагере были неописуемые. Беспорядочными толпами направлялись сюда из бани новички. Спотыкаясь, проникали они через огороженный колючей проволокой проход внутрь Малого лагеря. У многих из них не хватило времени, чтобы одеться в вещевой камере. Они шли голые или в одних штанах, таща остальные вещи на плече. Многие несли неуклюжие деревянные башмаки в руках, босиком шлепая по гравию. Их вела лагерная охрана. Новичков принимали усталые, издерганные старосты блоков, которые ломали себе голову, не зная, как разместить эти массы в давно уже переполненных «конюшнях». А новоприбывшие, изнеможенные тяготами недельного пути и сбитые с толку множеством сменяющихся впечатлений от непривычной обстановки, без вины становились причиной всеобщего раздражения. Их гоняли то туда, то сюда и каждый раз формировали из них новые группы.

Каждый староста стремился сбыть с рук возможно больше новичков, отчего в кишащей массе никак не мог установиться порядок, и Кремеру, когда он вернулся от Цидковского, пришлось действовать круто. Не слушая ничьих возражений и не считаясь с загрузкой отдельных блоков — пусть старосты сами справляются с этим напором, — распределял он людей.

Вливавшихся в лагерь новичков нужно было «рассредоточить», как струю из брандспойта, чтобы не возникло затора. Сердито ворча, старосты блоков входили с навязанными им толпами в свои бараки, где всех ждали новые волнения, где снова начинались давка и галдеж теснящихся и толкающихся человеческих тел. Внутренность «конюшен» гудела и жужжала, как улей при делении роя.

Наученные горьким опытом, «старожилы» поспешили укрыться на своих трехъярусных нарах. Они лежали там, как приклеенные, и каждый упорно и яростно защищал свое место от нежеланного прибавления семейства. Окруженные вавилонским смешением языков, дневальные казались немыми и глухими среди всех этих вопящих, возбужденных людей. Мускулистыми руками запихивали они «новых» в овощные закрома, еще теснее сдвигая «старых». Однако лишь немногим досталось вожделенное лежачее место. Остальных просто загоняли и втискивали в тесное помещение. По грубому дощатому полу прыгали потревоженные блохи.

Клуттиг лично доставил арестованных в Веймар и передал местному гестапо. Рейнебот нетерпеливо ждал возвращения помощника начальника лагеря и, когда тот прибыл, уединился с ним в своем кабинете. Там он вручил Клуттигу список, поданный Цвейлингом. Клуттиг жадно вчитывался в имена и наконец вздохнул с облегчением.

— Ну, это уже кое-что! Но те ли это имена?

Рейнебот воспринял это сомнение как критику своих действий.

— Из тех, кто здесь назван, каждый может принадлежать к тайной организации. Так-то! Что, нравится? А вообще сейчас не время об этом спрашивать. — Он нервно зашагал взад и вперед. — Ты слышал последние сообщения? Наступление пошло на Кассель. А от Касселя до Эйзенаха можно камень докинуть. Ты понимаешь, что это значит? — Рейнебот жестко рассмеялся. — Будь доволен тем немногим, что я могу тебе предложить.