У него под ногами хлюпала мутная сточная вода, и если бы не вонь, ее звук был бы даже приятен Преллю, как журчанье веселого ручейка. С юмором висельника Прелль похвалил свое малоуютное убежище: «По крайней мере, если понадобится освободить желудок, здесь есть все удобства!»— сказал он себе, обосновываясь на длительное пребывание.

Кремер сам устроил или помог устроить еще несколько человек. По его предложению Богорский днем поручил заключенным из банной команды подготовить тайник в угольном подвале. В куче угля выбрали лопатами полость и поместили туда наскоро сколоченную из планок клетку. При помощи старой гончарной трубы заключенные соорудили достаточно замаскированный подвод для воздуха. В клетку заполз один из осужденных. Тайник тут же замаскировали, насыпав поверх уголь. В картофельном погребе при кухне дело обстояло проще. Здесь под картофельную гору просто задвинули большой ящик. В погребе была вентиляция, так что воздуха для дыхания хватало.

Когда Кремер шел по лагерю, давая ночной свисток, операция уже везде была закончена. Все сорок шесть человек исчезли. До предела измученный и усталый, добрался Кремер до третьего барака, где спали «прикомандированные» и где была его, Кремера, постель. Помещавшиеся здесь заключенные еще не улеглись. Взволнованные, обступили они Кремера, который тяжело опустился на скамью.

— Сошло благополучно? — спросил Вундерлих.

Кремер, расшнуровывая башмаки, угрюмо молчал. Но заключенные знали его слишком хорошо, чтобы неправильно понять его поведение, — подумать только, как много у него было забот! Лишь через некоторое время Кремер сказал:

— Если мы благополучно переживем завтрашний день…

Конец фразы потонул в тяжком вздохе. Кремер сунул башмаки под скамью. К нему подошел Вундерлих.

— Не знаю, верно ли это, Вальтер, но говорят, что завтра начнется эвакуация.

Кремер вопросительно посмотрел на Вундерлиха, и тот неопределенно пожал плечами. Никто из заключенных, стоявших вокруг Кремера, не произнес ни слова. То, что они чувствовали, выразилось в их молчании. Да и откуда им было взять слова, чтобы говорить о непостижимом? Не сама эвакуация делала людей такими молчаливыми, а тот почти не умещавшийся в сознании факт, что решающие события придвинулись к ним вплотную. Сколько тысяч дней и ночей должны были кануть в пустоту их лагерного прозябания, для того чтобы одна-единственная ночь внезапно преградила этот поток, уходивший в ничто. У людей не хватало воображения, чтобы представить себе эту перемену, а потому не хватало и слов в их языке. Даже Кремер не находил слова, достаточно всеобъемлющего, чтобы выразить то, что они чувствовали в эти минуты.

— Когда-нибудь должно же было это прийти, — только и сказал он, вставая и снимая куртку. И не зная, что к этому добавить, промолвил — Ляжем спать, это лучше всего…

Долго еще в эту ночь беспокойно ворочался Бохов. Свершилось! Под ним в фундаментной яме находился Рунки, а во многих тайных местах лагеря — остальные. Свершилось то, чего нельзя было отменить или повернуть вспять. Это его устами было высказано решение восстать, чреватое великими последствиями! Бохов закрыл глаза, но сон не шел. Бохов погрузился в раздумье. «Мне страшно? Я дрожу? В чем дело? Разве не соединились воедино руки товарищей? Разве моя воля не стала волей всех? Всех! Всех пятидесяти тысяч человек, а не только двух-трех членов ИЛКа! Но хватит ли их немногих рук, чтобы распределить бремя ответственности между всеми? А может быть, тысячи пальцев будут указывать на меня: ты несешь это бремя! Ты один! Из твоих уст раздалось это слово. Ты виноват!..» Мысли Бохова смешались, по он привел их в порядок. Он высказал лишь то, что для всех было бесспорной необходимостью, успокаивал себя Бохов, тщетно пытаясь заснуть. А ночь не хотела уходить. Она навалилась ему на грудь, черная и немая.

Наступило 4 апреля 1945 года, среда. Забрезжило утро. Дверь барака номер три отворилась. Из нее вышел Кремер. Воздух был сырой и холодный. Моросил дождь. Раннее утро с трудом вырывалось из черноты ночи. Маячили, словно застыв, сторожевые вышки. Красные лампочки на проволоке чуть светились, похожие на чьи-то выслеживающие глаза. Широкий и безлюдный, раскинулся апельплац. Белесой полосой тянулось здание у ворот. Деревья уцелевшего леса вокруг лагеря, черные и окоченелые, вонзались верхушками в сумрак между ночью и утром. Кремер, зябко подняв воротник шинели, вынул из кармана сигнальный свисток.

Пронзительный свист побудки вспугнул тишину. Кремер тяжело шагал по лагерю. Для работников кухни, которые начинали день раньше других заключенных, свисток побудки был знаком, что пора готовить чаны для кофе. Блоки уже ожили. Заключенные складывали постели. В умывальнях обнаженные по пояс люди теснились вокруг водопроводных «грибов». Дневальные старались перекричать шум: «Разносчики кофе, вперед!» На дорогах между бараками появились люди. Застучали деревянные башмаки. Отряды разносчиков кофе со всех сторон тянулись к кухне, выстраиваясь здесь в обычном порядке для получения кофе. Капо кухни и его помощники вызывали отдельные блоки. Дребезжали чаны. Шум, жизнь, движения, заученные и подчиненные дисциплине уже многие годы. Все это повторялось каждый день.

Но сегодня утренний шум был каким-то необычным. Заключенные разговаривали, понизив голос. Многие старосты блоков за ночь исчезли, и писарь блока или один из дневальных брал на себя обязанности отсутствующего, как будто это само собой разумелось. Все они знали, что произошло ночью, и, словно по тайному сговору, не замечали нарушений привычного порядка. Лишь изредка можно было услышать брошенное вскользь замечание: «Любопытно, как это сегодня сойдет!..» Среди участников групп Сопротивления по отдельным блокам — каждая группа вместе с руководителем насчитывала всего лишь пять членов — общая тайна была окутана еще более глубоким молчанием, чем всегда. Вторая ступень тревоги!

Помимо военного обучения, важнейшей задачей участников подпольного аппарата было непрерывно воздействовать на умы других заключенных, чтобы пробудить в них дух товарищества. Это не всегда давалось легко. Среди пестрого состава заключенных встречались люди трусливые или же эгоистичные, которые думали только о собственной выгоде. Такие не желали «ни во что впутываться» и держались особняком. Но в это утро проявилось влияние воспитательной работы и сказалась сила человеческой натуры в таких положениях, когда нужно держаться сплоченно. Все чувствовали себя связанными между собой. Особенно в тех бараках, откуда исчез один, а то и несколько обреченных на смерть. Здесь безмолвно царил лозунг: «Один за всех, все за одного!» Все скрывали охватившее их легкое возбуждение, — люди почти физически ощущали, что этот день решит многое, а не только вопрос о сорока шести. Приближение развязки, казалось, сплавило воедино сознание всех. Как ни разнились они по степени мужества, по надеждам, по уверенности или боязни, это утро связало их всех неразрывной общностью судьбы. И когда за окнами забрезжил рассвет, когда подошло время переклички и сформировались отряды, чтобы колонна за колонной, блок за блоком маршировать вверх на гору, их шаг был иной, чем всегда. Грознее, тверже и решительнее был шаг тысяч людей, грознее, тверже и решительнее — их лица.

Апельплац наполнился, гигантский квадрат построился, человек подле человека, молча, с ожиданием во взоре. Тысячи глаз были обращены к воротам, где Рейнебот устанавливал микрофон, где появился Вейзанг, первый помощник начальника лагеря, и где стояли ненавистные всем блокфюреры — грубое, циничное зверье.

Кремер подал Рейнеботу список личного состава лагеря. Орава блокфюреров рассеялась по каре отдельных блоков, чтобы проверить счет. Что же теперь будет? Сорок шесть человек не явились на перекличку! Подобного в лагере никогда не бывало! Разразится ли буря? Заключенные затаили дыхание. Они вслушивались в разлитую вокруг тишину. Напряжение достигло такой степени, как в стальном тросе перед разрывом. Почему не заорал еще ни один блокфюрер?