У Ферсте замерло сердце. Внешне равнодушный, он продолжал свою работу, с неослабным вниманием следя за Мандрилом.

Тот вошел в камеру. Ферсте подметал пол и прислушивался. Мандрил обошел вокруг обоих арестованных и проверил, нет ли следов на цветном порошке. Обнаружить ему ничего не удалось.

Похлопывая себя веревками по сапогам, он прохаживался вокруг обоих заключенных и наконец остановился перед ними. На лице Кропинского был написан ужас, глаза его расширились, и от волнения он все время глотал слюну. Мандрил изучал поляка с холодным интересом постороннего человека. Гефель был бледен. Горячая кровь больно пульсировала в висках, где когда-то сидели тиски. Колени у Гефеля готовы были подогнуться — он тоже увидел петли.

В мозгу вспыхнула жестокая, словно написанная четкими буквами, мысль: «Сейчас я умру!» И Гефель содрогнулся от того холода, который принес в камеру этот страшный человек. Теперь Мандрил долго молча рассматривал Гефеля. «Будет он сопротивляться, если я надену ему на шею петлю?» — думал Мандрил. И вдруг заговорил. То, что он сказал, было более чем странно:

— Гитлер — шляпа, — заявил Мандрил. — Он пропортачил войну. Через два-три дня здесь будут американцы.

Он засмеялся беззвучно, с каменным лицом.

— Если у вас расчет на американцев, не выгорит. Я раньше прикончу всех здесь, в карцере. Вы двое будете последними.

И тут же решив, что наболтал лишнего, он молча надел им обоим через голову петли и затянул их, как затягивают галстук.

— Это останется на вас до конца. За пять минут до того, как удрать, я приду и — кикс!.. — процедил он сквозь зубы и пояснил взмахом руки.

Он опять замолчал и критически оглядел людей, украшенных веревками. Ему захотелось еще что-нибудь добавить к сказанному.

— Если вы повеситесь раньше, я дам вам еще пинка в зад, потому что вы лишите меня последнего удовольствия.

Это было все, что у него нашлось сказать.

С той же жуткой медлительностью, с какой он вошел в камеру, он теперь покинул ее. Выйдя, достал из-за уха сигарету и закурил. Равнодушно взглянув на уборщика, он удалился к себе.

Ферсте собрал подметенный мусор на лопатку и бросил его в ящик, стоявший в углу коридора.

Пережитый ужас держал обоих узников в оцепенении еще немало времени после того, как они остались одни. Казалось, в теле Гефеля лишь понемногу начала снова обращаться кровь, и бесконечно приятно было ощущать, как страшная, леденящая душу мысль постепенно растворялась и исчезала. Только теперь Гефель снова почувствовал, что он дышит, и, как свежий воздух, облегченно впивал вонь камеры.

— Брат, — прошептал Кропинский, стоявший позади Гефеля.

Это простое слово нашло путь к сердцу Гефеля. Он не мог ответить, но благодарно протянул назад руку, которую поляк тихо пожал. Живое теплое чувство излучалось от одного к другому, и молчание их было значительнее всяких слов.

Около полудня Рейнебот через громкоговоритель приказал капо канцелярии явиться к нему. Комендант передал капо список.

— Поименованные соберутся завтра утром у второго щита. И пусть чисто вымоют ноги, понятно? Чтоб не говорили о нас, будто мы отпускаем людей домой загаженными.

«Отпускаем?»

За все эти годы не было случая, чтобы политического отпускали на волю. Возвратившись в канцелярию, капо принялся изучать список. Он содержал сорок шесть имен блоковых старост, капо и других лиц, исполнявших разные обязанности по управлению лагерем, все почтенные люди, многолетние заключенные. Капо нашел и свое имя, а также имя помощника лагерного старосты Прелля.

Тут что-то было неладно.

Капо пошел к Кремеру. Там же находился Прелль. Прочитав список, Кремер мрачно расхохотался.

— Отпускают? Сразу столько и притом перед самой эвакуацией? Это придуманная бандитами ловушка! — загремел он. — Не обошлось без дьявольского доноса!

— Я обязан выписать повестки для явки ко второму щиту. Что мне делать? — спросил капо.

У Прелля возникла догадка:

— Может, они хотят нас прикончить?

Он многозначительно посмотрел на Кремера. Тот не стал подтверждать, но у него была та же, мысль.

— Подождем! — принял он решение. — Ничего не предпринимай, пока не получишь от меня указания, — обратился он к капо. — Прочти имена, я хочу их записать.

Он начал писать, и рука его, несмотря на то что он был очень взволнован, не дрожала. Ему вдруг стало совершенно ясно, что этих сорок шесть человек хотят расстрелять. Но почему его самого нет в списке, хотя у высшего начальства он считается первым коноводом? Неужели эти сорок шесть человек — члены ИЛКа? Это должен знать Бохов, с ним и надо поговорить. Кремер пошел в барак к Бохову.

Было очень кстати, что дневальные с порожними чанами для еды уже направлялись на кухню. А от Рунки прятаться было незачем.

— Хочу взглянуть разок, как у вас заправлены постели, — сказал Кремер. — Пойдем со мной в спальное помещение, Герберт.

Это был предлог. В случае неожиданного появления блокфюрера готово было объяснение, зачем Кремер пришел в барак. Придя в спальное помещение, Кремер очень коротко объяснил Бохову, что произошло, и передал ему копию списка. Бохов молча прочел список.

— Кто-нибудь из ваших попал сюда? — спросил Кремер.

Бохов покачал головой.

— Ни один.

— Это хорошо, — заметил успокоенный Кремер.

Они медленно прошли в конец спального помещения. Кремер осматривал нары.

— Как же быть? Этих людей хотят расстрелять, дело ясное.

Кремер поправил одно из одеял. Бохов тяжело вздохнул. К цепи опасностей добавилось новое звено. Откуда подул ветер? Кто донес на эти сорок шесть человек? Клуттиг? Рейнебот? Цвейлинг?

А может быть, доносчик из вещевой камеры?

— Как же быть? Скажи же! — настаивал Кремер.

Они остановились.

— Да, как быть? — вздохнул Бохов. Клочок бумаги, который он держал в руках, требовал таких решений, каких, возможно, никому еще не приходилось принимать за все годы заключения. И осуществить эти решения придется за короткий срок, в течение нескольких часов. Завтра утром будет уже поздно. Прежде всего надо переговорить с товарищами из ИЛКа. Но как дать им знать? ИЛК должен собраться немедленно. Но где? В яме под бараком нельзя — туда можно проникнуть лишь под покровом темноты.

Бохов потер лоб. Ему было мучительно трудно думать.

— Я должен поговорить с товарищами — сейчас, немедленно! — сказал он. — Придется использовать воздушную тревогу, это единственная возможность.

Каждый раз около полудня — не раньше и не позже — звенья американских бомбардировщиков пролетали над лагерем, направляясь в Тюрингию, Саксонию и Бранденбург. Это продолжалось уже несколько недель. Они проносились над лагерем с такой точностью, что по ним можно было бы проверять часы. При солнечном свете эскадрильи сверкали высоко в небе, подобно стаям птиц, и только их глухое гудение предупреждало о том, что они опасны. В лагере каждый день объявляли воздушную тревогу. Рабочие команды привыкли быть наготове, чтобы спешно вернуться в лагерь, и не кончала еще выть сирена, как они уже мчались по апельплацу. Несколько минут спустя лагерь был как метлой подметен. Только на вышках стояли часовые, всматриваясь в небо. Иногда лишь несколько часов спустя сирена возвещала своим воем отбой. Тогда лагерь вновь оживал.

Бохов, казалось, преодолевал какие-то колебания. Он посмотрел на Кремера.

— Ты должен мне помочь. Я, собственно говоря, не имею права называть имена наших товарищей, но… что мне еще остается?

Кремер чувствовал, как тяжело Бохову.

— Не бойся, — успокаивающе сказал он. — Я не запомню имен. Я тебя понимаю, и товарищи тоже поймут. Дело идет о жизни и смерти.

Бохов благодарно кивнул Кремеру.

— Так вот, слушай! Я сейчас пойду в лазарет и поговорю с капо, он в курсе. Он должен будет освободить одну комнату, где бы нам никто не помешал. Я тебе об этом сообщу, а ты должен будешь пойти… иначе, видишь ли, ничего не выходит… пойти за меня в баню. Мне туда показываться нельзя.