После чего с Поэтом случился инфаркт, и он попал в больницу. Не успев как следует оправиться, он узнал, что награжден государственной премией «За развитие культуры». В кратком резюме о деятельности Поэта и основаниях для присуждения премии наряду с литературными достижениями была отмечена его острая конструктивная критика постсионистского общества.

«Никогда, никогда, вы слышите, я не приму от государства эти деньги!» — заявил Поэт и премию взял.

Ультрарелигиозные евреи не стали подавать в суд на скульптора Кухаркина — он для них просто не существовал, так же, как и телевидение.

Игаль Кухаркин отбыл в Германию устанавливать там монумент жертвам Холокоста. Он был возмущен тем, что суд так низко оценил его поруганное достоинство, и считал процесс проигранным.

В послеинфарктный период Поэтом были написаны его лучшие стихи о старости и тщете существования. Емкие, горькие и точные, они значительно превосходили его раннюю любовную лирику.

На вечере памяти Поэта выступили профессор ивритской литературы, специалист по «поэзии после Освенцима», артисты, чтецы. На собравшихся произвела впечатление речь Дафны, той, кому Поэт доверял самые сокровенные мысли, той, которая была его Психеей, его голубкой, его последней музой. Говорила она от всего сердца, незамысловато и горячо, и многие не удержались от слез.

Вскоре после похорон прилетела из Англии бывшая жена Поэта, балерина. По дороге из аэропорта она первым делом заскочила в банк и только затем направилась в квартиру в сопровождении адвоката и нескольких старых знакомых. После посещения банка женщина выглядела усталой и удрученной. Наверное, ее утомила дорога. Ни на кого не обращая внимания, она села и углубилась в изучение банковских распечаток. И вдруг резко встала, обвела присутствующих гневным взглядом и взметнула высоко над головой руку с пачкой раскрывшихся веером квитанций. Всем показалось, что бывшая жена собирается исполнить танец фламенко. Она, действительно, застыла на мгновение в танцевальной позе, затем сделала полный круг по квартире, пнула ногой, обутой в изящную лаковую туфлю на шпильке, дребезжащий от старости холодильник, рухнула в кресло, красиво подломив под себя ноги, и прикрыла глаза веером счетов.

«Я… я надеялась, все эти премии, — дама с трудом владела голосом, в котором звучали слезы большой утраты, — но что же это выходит, всю эту рухлядь мы когда-то купили вместе… значит… трудно поверить, с тех пор он совсем не продвинулся!»

Дафна подала в суд, она решила оспаривать у жены Поэта, с которой тот расстался двенадцать лет назад, когда ее карьера резко пошла вверх и она была приглашена в лондонскую труппу современного балета, права на квартиру «в сердце Тель-Авива». Девушка утверждает, что состояла в граждан-ском браке с Поэтом. Ее позиция подкреплена впечатляющими статьями из центральных газет. Знакомые уже засвидетельствовали то, что она действительно вела с Поэтом общее хозяйство. Правда, их никто не видел вместе вне дома — в кафе или, к примеру, в театре, но ведь и сам Поэт редко появлялся на людях, а в последние месяцы жизни и вовсе не выходил из дома.

Талмуд — первое, я думаю, литературоведение в истории человечества. Столь основательное и разветвленное — наверняка первое. Каждый литературовед — талмудист. Текст для него — данность. Текст можно и должно анализировать, толковать, но ничего в нем менять нельзя.

Текст сакрален, значит, неприкосновенен.

Русская духовная жизнь всегда черпала из литературы, еврейская — базировалась на литературоведении.

Раввинистический иудаизм исповедание Талмуда считает обязательным условием принадлежности к еврейству. Караимы или эфиопские евреи евреями не признаются. Они исповедуют Танах (Библию), но не Талмуд. Таким образом утверждается, что комментарий важнее первоисточника.

Литературоведческий текст жаждет состояться, преодолев зависимость от оригинала. Как и Талмуд, он стремится сам стать каноническим и обрести/обрасти комментариями, чтобы те, в свою очередь… и так до бесконечности.

Нас обвиняют в том, что мы забыли о Катастрофе европейского еврейства. Зря: мы храним в действии память об этом. Вся страна опутана колючей проволокой. Военные объекты — это понятно, но кибуцы! Кто же заключенные, кибуцники или окружение? Бассейн «Гордон» — охлажденная морская вода, зеленая ухоженная травка, чистота — обвит кольцами колючей проволоки. Рай — за колючей проволокой, вход — 40 шекелей. Частные предприятия, тренировочные площадки, сторожевые будки, склады, дворы, знаменитый рыбный ресторан Маргарет Тайяр с видом на море — колючая проволока вокруг. Вокруг ресторана — совершенно бесполезная, только частично натянутая, так сказать, декоративная. Посетители едят самую дорогую в Тель-Авиве рыбу и любуются морским пейзажем через обрывки колючей проволоки. А нам говорят, забываем про концлагеря. Почему хотя бы вокруг ресторана никто не распутал и не отнес на свалку колючие ошметки? А зачем, кому они мешают, их ведь никто все равно не замечает. Предположим, что маловероятно, — не видят. Колючая проволока колет глаз, действует на подсознание, вызывает чувство затравленности, способствует агрессивности. Разве наша жизнь так спокойна и благополучна, что все это не имеет значения?

— Чего тебе сдалась эта несчастная проволока? Мирный процесс под угрозой, страна на грани войны. Уже воюет, можно сказать. Где ты видела войну без колючей проволоки?

— Где воюет, между Рамат-Ганом и Бней-Браком?..

Любительской колючей проволоки наверчено где попало и как попало: рулонами, полотнами, сетками, узлами. Профессиональные же проволочные заграждения, — там проволока крепится на стояках в форме перевернутой хоккейной клюшки, — точная копия нацистского дизайна. Зачем изобретать новую форму — и эта вполне подходит, а главное, дорога еврейскому сердцу. В Европе этой колючей гадости не найти — это потому, что они забыли, а мы — нет. Так что упреки в наш адрес несправедливы.

Говоря об эстетике, уместно поговорить и об этике. А вот этика концлагеря налицо: чтобы выжить, нужно пройти селекцию. Чтобы пройти селекцию, ты должен быть «своим», так сказать, чьим-то родственником или знакомым, в крайнем случае. С протекцией не борются — это было бы грубым нарушением лагерных норм.

А вы говорите, забыли…

Наконец-то я первая! Одной рукой опираюсь о стенку перед собой, силясь выдержать давление сзади, другой — вцепилась в телефонную трубку. Глухо застекленное окошко расположено, согласно замыслу садиста-проектировщика, слишком низко, и, чтобы увидеть чиновника, я нагибаюсь и ору в трубку. На мне лежит молодой хищный красавец-палестинец. Он одет в черную с широкими желтыми полосами рубашку, это подчеркивает его тигровую красоту. Скалится, обнажая клыки. Ягодицами и спиной я чувствую жар его тела, плотно прижатого к моему, и на своем затылке — его дыхание. При других обстоятельствах я не преминула бы выразить свое недовольство или же, наоборот, одобрение, но не сейчас, не после двухдневного изматывающего ожидания и когда я наконец первая в очереди. На палестинце лежит его жена — простенькая хорошенькая русская девочка. На ней — студент в очках, в разношенных библейских сандалиях, на вид левый интеллектуал и путешественник. На студенте — милая пожилая петербургская супружеская пара. На супружеской паре… дедка на репке, жучка на внучке.

— Заполните анкеточку, молодой человек, — работница консульства подбегает к палестинцу с бумагами, — вот здесь, здесь подпишитесь. Значит, так, вы хотите взять гражданство вашей жены?

— Да, хочу, — отвечает саблезубый араб по-русски.

— Вам необходимо указать причину. Почему вы решили стать российским гражданином?