После беседы, которая продолжалась в том же духе, следовало сообщение о применении на корм скоту муки из костей коровы, зараженной бешенством. «Бешеная корова» и «Поджог синагог». Вопрос о том, что волнует французов больше, по-прежнему совершенно риторичен.
Пикассо и вы, дорогая мадам!
Письма, извещения, рекламные проспекты, счета, накопившиеся за время моего пребывания во Франции, посыпались из плотно набитого абонентного ящика, едва я открыла створку. Выхватила из груды несколько писем наиболее, как мне показалось, важных и принялась читать их здесь же, на почте.
«Сезанн, Роден, Гоген, Боннар, Ван Донген, Шагал, Сутин, Пикассо, Брак, Тулуз-Лотрек, Дюфи, Матисс, Камиль Клодель, Кандинский, Леже, Фужита, Ле Корбюзье, Цадкин, Вазарелли… и десятки художников, которые составляют сегодня славу и честь музеев во всем мире, были представлены публике в Salon d'Automne.
А теперь и Вы, дорогая Мадам, значитесь в числе постоянных участников «Салона», и это дает Вам право на персональную выставку в его рамках».
Неужто Парижу изменяет его пресловутое чувство меры, вкус и, всего обидней, чувство юмора? Очевидно другое: письмо предполагает наличие чувства юмора у получателя.
Париж, отдадим ему должное, прекрасно умеет использовать звучные имена тех, кого когда-то уморил равнодушием и голодом. Импресарио, коллекционер, маршал, игрок, шулер — город, если разобраться, не менее талант-лив, чем честолюбивые провинциальные юноши, возведенные им, многие посмертно, в ранг super star. Счастливым их альянс с Парижем не назовешь, судьбоносным — наверняка. Вот и снимает город по-хозяйски вольготно дивиденды и сливки с прославивших его имен.
Сегодня «Осенний салон» изрядно утратил прежнее высокое реноме, потому, видимо, что слишком долго и интенсивно его эксплуатировал. «Салон» — разросшийся мастодонт, без меры всеядный и самодовольный (700 участников из 25 стран).
И все же я рада стать постоянным членом ассоциации. Ведь «Салон» проходит под эгидой музея Гран Пале. Ежегодно дирекция организует грандиозную встречу художников с галерейщиками, и шальная удача, бывает, просвистит возле уха…
— Эй ты, ты что, оглохла, я к тебе обращаюсь! Уезжала, да? А то исчезла вдруг.
Мужчинка небольшого роста, смуглый, тонкокостный и бесцеремонный (весь этот поток эпитетов прекрасно заменим одним словечком «плюгавый»), радостно осклабясь, рассматривал меня в упор. Я, женщина значительная, вызываю прилив восторга у такого типа мелюзги.
— Всегда ты здесь крутишься, я тебя вижу в разное время дня, это значит, у тебя нет работы. Что, в институте преподаешь? Да не стесняйся, нет у тебя работы. Это там вы все в институтах преподавали, знаем, знаем. Русская-то русская, а сережки наши, йеменские носишь. Хочешь, я тебе еще одни сережки подарю? Нет, лучше слушай, у нас семейное дело в Неве-Цедеке — йеменская столовая. Так я возьму тебя туда мыть посуду. Будешь покладистой, через год станешь официанткой. Гарантирую!
Второе прочитанное мною письмо было как раз с места работы. Меня поздравляли с продвижением и, соответственно, прибавкой к зарплате. «Вы числитесь среди немногих педагогов, которым предлагается подать документы на звание доцента. Через год, мы надеемся (но не гарантируем), Вы сможете получить это звание».
После смерти поэта
Поэт умер в своей квартире в самом центре Тель-Авива, или, если пользоваться ивритской идиомой, «в сердце Тель-Авива». Через четыре дня после его смерти девушка, приходившая раз в неделю убирать и готовить, открыла своим ключом дверь, обнаружила труп и вызвала полицию.
«Нет, не знала, не звонил, никогда ничем не делился, друзья? нет, не знакома, видела иногда, откуда мне знать, был ли чем-то взволнован? я вообще была в Эйлате, вот билет, да, вежлив, нет, не мое это дело, я же вам говорила».
Поэт, бывший когда-то одиозной личностью, в последние свои годы стал нелюдим и совсем отошел от каверзной богемной жизни. Его фотографии и стихи, напротив, стали попадаться в газетах чаще прежнего. С фотографий смотрело лицо, сочетавшее в себе красоту и уродство и казавшееся голым и незащищенным. Крупный, нависающий надо ртом нос, тонкая верхняя и мясистая, всегда влажная, нижняя губы, яркие девичьи глаза и какая-то кустистая неровная растительность на подбородке. Декламируя стихи, он сильно походил на влюбленную Бабу-Ягу.
Журналисты появились в квартире почти одновременно с полицейскими и тоже принялись допытывать девушку.
«Да не бойся ты нас, ради Бога, звонил ли он тебе, чтобы пожаловаться, что плохо себя чувствует? да спрячь ты этот свой билет в Эйлат, мы его уже видели, а кому достанется его квартира? если бы была женщина, ну, совсем не обязательно — жена, можно и подруга, с которой он жил вместе, квартира могла бы достаться ей, никаких женщин, говоришь, не видела ни разу, а ты-то, такая красивая девушка, он ведь был одиноким мужчиной, не старым, совсем еще не старым, не обижайся, ну вот, обиделась, ты просто нас неправильно поняла, мы совсем не это имели в виду, не читал ли он тебе, скажем, свои неоконченные стихи? кому все-таки достанется квартира? детей у него вроде бы не было, жаль, если государство приберет к рукам квартиру, у него, ты, конечно, знаешь, отношения с государством были не ахти, что ты говоришь, читал, советовался, потрясающе, а разве ты смыслишь в поэзии? ну вот, ты снова обиделась, прости, пожалуйста, рассказывай дальше, можно тебя сфотографировать, здесь, в его кабинете, лучше на фоне книжных полок и портрета его матери, это ведь фотография его матери, что значит, не знаешь, так чья же, если не матери?»
На следующий день страна узнала об утрате, которую понесла ивритская литература. Неприлично было бы отделаться кратким сухим некрологом, да и не хотелось разочаровывать публику, привыкшую связывать с именем Поэта пикантные и двусмысленные истории, поэтому девушку, приходившую убирать, тоже не забыли:
«Дафна была единственной, кто разделил с поэтом последние дни его жизни. Ей он читал свои неоконченные произведения, с ней делился радостью удачно найденного слова. Будучи тяжело больным, отойдя от светской жизни и расставшись со всеми своими бывшими друзьями, поэт находил в этой неприметной и некрасивой девушке, которая так напоминала ему его мать, большую душевную красоту. Ей доводилось первой слушать его только что написанные стихи, как говорится, из первых рук. Как горько сожалеет она о том, что не уловила в его голосе признаков надвигающейся трагедии, когда он звонил ей в Эйлат. Ведь это был его последний звонок. Как просил он ее приехать поскорее. Он был так одинок в свои последние часы…»
Успех выпал на долю Поэта вместе с выходом в свет его сборника стихов «Ручей, текущий вспять». Книга была отмечена литературной премией главы правительства, и ее появлению сопутствовал скандал. Незадолго до этого скульптор Игаль Кухаркин позволил себе откровенно признаться во всеуслышание: «Когда я вижу ультрарелигиозного еврея, я понимаю нацистов». Поэт, хотя и был человеком нерелигиозным, возмутился и в телеинтервью по поводу выхода в свет его новой книги скаламбурил: «Когда я вижу еврея скульптора Кухаркина, — сказал он, — я понимаю нацистов». В ответ скульптор подал иск в суд и потребовал возмещения за нанесенное ему публичное оскорбление. Сумма материальной компенсации за моральный ущерб, требуемая пострадавшим, была весьма впечатляющей. Игаль Кухаркин привык мыслить крупными формами.
Суд доходчиво растолковал скульптору, что он не прав, что зарвался, что сумма слишком велика, и вынес решение о том, что обидчик обязан выплатить истцу значительно меньше, чем тот требовал, плюс — судебные издержки. Штраф, таким образом, всего в три раза превысил почетную литературную премию главы правительства Леви Эшколя.
Поэт был потрясен несправедливостью судебного решения, совершенно потерял контроль над собой и прокричал в услужливо подставленные микрофоны журналистов, что он понимает нацистов, да, он их еще как понимает, когда видит это идиотское государство Израиль с его трахнутой судебной системой.
