Кратковременному правлению Диктатора предшествовала изнурительная и ответственная церемония инаугурации. Специально заказанный для этой цели подъемный кран поднял его апоплексическую голову, закрепленную мощными ремнями, охватившими нижнюю часть лица и по-жабьи раздутый второй подбородок, наподобие намордника. Ремень поменьше косо пересек физиономию, прикрыв глаз, что сделало Диктатора похожим на Кутузова или сильно располневшего Моше Даяна. Правитель парил на фоне яркого южного неба, с отвращением созерцая людишек внизу.

Затем его голова была осторожно опущена на капитель в форме подушки и коронована тяжелым прямоугольным блоком.

Прохожие, проявляя обескураживающую политическую безграмотность, поочередно узнавали в Диктаторе Муссолини, Сталина, Бен-Гуриона, Горбачева, Иди Амина, Ленина, Черчилля, Саддама Хусейна и даже Понтия Пилата, оставляя меня в полном недоумении относительно того, удалась ли моя затея.

Сработанный как карикатура на тиранов вообще, пародия, он был скинут с пьедестала одновременно со своими настоящими прототипами в Восточной Европе и разделил их судьбу.

Бесславная кончина непомерно расплодившихся памятников монстрам от революции стала и его концом.

Не отчаивайтесь, собратья-скульпторы! Грядут новые диктатуры. То-то работы будет!

Разгром нашего дома «на сувениры» начался сразу же после маминых похорон. Малознакомые чужие люди и близкие, не известные нам ранее родственники, заходили прихватить что-нибудь на память. Сначала стали исчезать картины, краски, книги по искусству, затем в ход пошло столовое серебро, одежда, обувь. В доме было много дверей и некоторые из них никогда не запирались. Даже ночью появлялись любители сувениров и, не стесняясь, уносили с собой все, что попадалось под руку. «Я так любил Гамбурдов, им, конечно, было бы приятно, если бы они знали, что у меня останется что-нибудь в память о них…» Бабушка была слишком стара, а я — слишком мала, чтобы пресечь это нашествие. Книжные полки жалобно зияли пустотами, словно дырами выбитых зубов.

Однажды, вернувшись из школы, я и вовсе застала книжные шкафы почти пустыми. Это были высоченные, до самого потолка шкафы, потерявшие стекла во время бомбежек военных лет, но не потерявшие своего величия. В одном из них на полке лежали две школьные тетрадки в клеточку, а в них — подробный перечень альбомов по искусству с их ценами. Бабушка продала почти все отцовские картины и родительскую библиотеку Республиканскому художественному музею.

Редкие книги, привезенные отцом из Брюсселя, где он учился в Академии искусств в конце 20-х годов, чудом сохранившиеся во время оккупации Кишинева, прекрасные альбомы, многие с дарственными надписями, — все исчезло. Так бабушка спасала, как могла, то, что уцелело от сувенирной эпидемии.

Позднее я не раз пробовала вернуть библиотеку, но безуспешно. Кое-что из книг все же осталось: музей не заинтересовался юридической библиотекой деда-адвоката.

— Когда зашли советы, — любила рассказывать бабушка, имея ввиду аннексию Бессарабии Советским Союзом в 1940 году, — Яшу как юриста сразу же арестовали. Я надела шляпку от мадам Попеску, вы, конечно, помните ее магазин на Александровской, и пошла к комиссару. «Что же вы делаете, господин комиссар, — сказала я ему, — мой муж — известный специалист. Был царь — он работал на царя, были румыны — он работал на румын, зашли вы — он будет работать на вас». И Яшу сразу же отпустили.

Неумеренно благополучный бабушкин рассказ поражал меня, пионерку, своей политической безграмотностью, но в магическую силу шляп я уверовала на всю жизнь. Дедовские книги научили меня многим важным вещам, например, тому, что закон и справедливость — не суть одно и то же, хотя могут и совпадать в редких, особо удачных случаях, а также, читая их, я поняла, что как в суде, так и в искусстве версия много важнее правды.

Едва кончилось сувенирное нашествие, как началось новое бедствие — вселение. Родственники являлись с чемоданами «только поставить их в углу», оставались «немного погостить» и, в конце концов, задерживались очень надолго «в этих ужасных казармах». Постепенно они оккупировали почти все комнаты, переставили мебель, возвели нелепые перегородки из шкафов, женились и привели с собой новых жильцов.

При жизни родителей в доме царили энергия любви и душевная приподнятость. Скудость тех послевоенных лет, в которой мы жили, запомнилась мне царской нищетой. Теперь здесь угнездились мелочность, интриги, склоки, потянуло мелкими неудачами. Кто-то повесил тяжелый темно-зеленый театральный занавес, и он оскорбительно обезобразил интерьер, заслонив свет из окна. Предметы стали отбрасывать лживые неверные тени. Жилье обрело уродливые формы, в свою очередь, исказились отношения между людьми, обессмыслились их разговоры. «У нее была такая легкая смерть, — слышалось из-за занавеса, — она легла спать живая, а утром проснулась мертвая…» «Где же она жила?» «Она жила там 40 лет». «На 40 лет ВЛКСМ?» «Да, да, именно там». «Вы что, жили раньше на временной квартире? И вас это устраивало?» «Все зависит от точки зрения — ведь и жизнь-то временна…» «Жизнь может быть временной — квартира должна быть постоянной!» «А что вы такая скупая?» «Вы ведь знаете, что у меня нет денег!» «Вот я и говорю — надо тратить. Их есть для того, чтоб их не было!»

(Много лет спустя, в середине 80-х годов, я сняла огромную квартиру в арабском доме в Яффо. Высокий потолок, двустворчатые двери, венецианские окна и дивный аквариум мягко и мощно освещенного пространства этой квартиры напоминали мне наш дом таким, каким он был в годы моего детства. Однажды я поймала себя на мысли: «Ну вот… всех выселила… наконец-то».)

Впрочем, меня все меньше и меньше интересовало происходящее: ведь вот-вот мы с бабушкой получим разрешение и уедем жить во Францию, к старшей маминой сестре Регине.

«Их отпустят, конечно, отпустят, — шушукались родственники. — Не имеют права не пустить племянницу к тетке! Они не имеют права!»

Долгожданный ответ пришел так: учительница русского языка, она же — классный руководитель вошла в класс в сопровождении двоих неизвестных с подчеркнуто равнодушным выражением лиц. Меня без предупреждения вызвали к доске.

— Ты хочешь жить в стране, где человек угнетает человека?! — Сара Давыдовна сделала отчаянное ударение на слове «хочешь». Оно было произнесено с ужасом, возмущением и, как мне показалось, с мольбой.

— Нет, — услышала я в полной тишине свой уверенный и звонкий голос хорошо успевающей ученицы, — я хочу в лагерь.

— Лагерь…? — тихо выдохнул один из сопровождающих.

— Да, в пионерский лагерь.

(Бабушка не отпускала меня в пионерлагерь, опасаясь, как бы я там не завшивела.)

«Старуха может отбыть к дочери в Паринье л'Эвек (Франция) на постоянное место жительства. Советская же пионерка выразила желание остаться», — гласил официальный ответ.

Не знаю, кому понадобился тот спектакль в школе. Шел 1957 год, и никого не отпускали в страны, где человек угнетает человека. Через несколько дней мне была вручена льготная (как сироте) путевка в пионерлагерь «Коммунальник». Бабушка отказалась воспользоваться разрешением на выезд к дочери во Францию. Ее несознательные протесты против пионерских и вообще лагерей не были приняты во внимание. Может быть, потому, что к тому времени она уже давно перестала носить шляпки?

«Суд Соломона» в производство не годился: постановка фигур, драпировки, детализация кистей рук и стоп, аксессуары — все это было слишком сложно для формовки и перевода в серебро. Нехотя отсчитав сумму, меньшую, чем мы договаривались, и проворчав что-то о том, что он, дескать, не социальная помощь, заказчик уложил все фигурки в коробку из-под ботинок и унес ее с собой.

«Суд» был одной из многих композиций на темы из Танаха[13], которые, согласно подписанному договору, я обязалась выполнить для небольшой фабрички ювелирных изделий. Работа устраивала меня: можно было оставаться дома с годовалой дочкой и не спеша лепить из плотного воска маленькие фигурки — Давида с Голиафом, Самсона с Далилой и Адама с Евой, можно — со змеем (он оплачивался как пол-фигуры), и Лота с женой. Жену Лота надлежало частично или полностью превратить в соляной столб, что, конечно, соответствовало сюжету и уменьшало объем работы, но, увы, и заработок. Все это было растиражировано, переведено в серебро или бронзу и еще долго продавалось в разных лавочках для туристов на улице Бен-Иегуда в Тель-Авиве, принося прибыль моим работодателям.