Таков перевод отрывка с арамейского. Корявость языка подлинника сохранена по мере возможности. Раввин Адин Штейнзалц поясняет: «Хозяйка надеялась, что случится чудо и спасет ее от позора».

Позор голода — «херпат раав» — ивритская идиома. Не складываются по-русски эти два слова. Голод — он бич, напасть, беда, трагедия, все что угодно, но не позор. Вот «позор (не чего, а чему) сытости!» — это звучит как революционный лозунг, понятный советскому человеку.

Описание голода как позора есть у норвежского писателя Кнута Гамсуна в автобиографическом романе «Голод», принесшем ему мировую славу. Роман— стенограмма галлюцинаций и страданий умирающего от голода человека не в пустыне или в концлагере, а в относительно благополучном обществе среди, нет, не преступников, но добропорядочных равнодушных сограждан. Герой романа, молодой литератор, держится за стыд быть уличенным в голоде — потеряв его, он превратится в животное. Позор голода более чем сам голод диктует поведение героя. Очевидно, неприятие Гамсуном общества, где подобная ситуация возможна, подтолкнуло писателя в годы Второй Мировой войны встать на сторону нацистов. Чуткий к позору голода лауреат Нобелевской премии по литературе не ощутил позора своего поступка.

Но вернусь к детям подземелья. Мальчик в школе почти не появлялся, девочка по имени Софа, напротив, сидела, не двигаясь, за партой и даже во время перемен отказывалась выходить из класса. На уроках математики она спала или впадала в транс — абстрактные величины, которые обозначались цифрами, и действия с этими цифрами оставались далеко за пределами ее сознания и интереса. Абстрактное мышление вообще предполагает высокий уровень интеллектуального развития. В Африке по сей день есть племена, чуждые абстрактному мышлению. Пять раковин — это понятно, но что такое просто пять? Диву даешься, как это древние евреи, маленькая кучка кочевников в море языческих народов, выбирает своим Богом абстракт, великое «Все и Ничто». Сверхчеловеческая задача — постоянно удерживать в воображении божество без формы и образа, мыслить Всевышнего «Ничем», когда много легче — старцем с головой Карла Маркса в ночной рубашке в свободном полете. Не мудрено, что весь Ветхий Завет — это объемный обвинительный приговор евреям: преступаете, блудите с чужими богами, снова предаете Единого. Иудаизм и сегодня одинок в своем непримиримом единобожии, и только за исламом он признает следование той же идее. Христианство с его триединством…(Но я увлеклась— это ведь притча, а не теологическое эссе). И все же, абстрактный Бог — какой космический прорыв в человеческом сознании!

Так вот, с Софой все получилось как раз наоборот. Она сделала великое открытие: тошнотворные безликие абстрактные цифры — это на самом деле деньги, звонкие желанные и очень конкретные. Случилось это, когда она по дороге в школу нашла сумку, и в ней — десять рублей и еще три рубля мелочью во внутреннем кармашке. На тридцать копеек было тут же куплено мороженное — какое вкусное! — и выпит стакан газировки с вишневым сиропом, потом она купила пирожок с ливером и, давясь, запихала его в рот. Любопытно, что девочка, едва ей перепадают случайные гроши, распоряжается ими также, как герой романа Гамсуна — покупает лакомства. Первым уроком была математика, и написанный мелом на доске пример неожиданно заинтересовал Софу. К десяти нужно было прибавить три и вычесть несколько дробей с общим знаменателем сто. Остаток в точности совпал с суммой денег, зажатых в ее грязном кулачке. Дальше на доске происходили страшные вещи: злые люди делили остаток (как это так «поделить»? это мое, почему делить?!). Жуткое пророчество не замедлило сбыться: в тот же вечер брат отобрал все до копейки и у нее на глазах разделил деньги с дружками. У Софы не осталось ничего кроме уверенности, что цифры — это деньги. Деньгам в ее жизни неоткуда было взяться, но ими стало возможно, как сказали бы сегодня, виртуально манипулировать. Арифметические действия превратились для девочки в тайную азартную игру.

Со временем у нее появились «сбережения» и их надо было пристроить. Процент в школе не изучали, и она сама изобрела его и выгодно «вложила» деньги.

Семья в числе первых уехала в Израиль. Эмиграция лишила многих профессии, статуса, регалий, счетов в банках, имений, корпораций, заводов, газет, пароходов…Каких еще пароходов лишила эмиграция конца шестидесятых годов советских евреев? Ну, пароходов, может быть, и не лишила, но всего остального — наверняка. Эмиграция как пар из той самой кастрюли вытолкнула семью вора из подвала и швырнула ее в нестройные ряды равных среди равных и даже, если хотите, равнее других. Ведь они были семьей погибшего в советских застенках… «диссидента?»— спросила чиновница, «да» — ответила Софа. Что значит «диссидент» она не знала, но уловила почтительную интонацию в голосе работницы Сохнута. Дурной запах, которым бала спеленута семейка, исчез: его вытравили солнце и новый свежий пот. Море и хорошая еда довершили дело.

У истории счастливый конец: Софа отслужила в армии, окончила престижный коммерческий колледж и работает директором банка на улице Эвен Гвироль в Тель-Авиве. Ее брат — крупный строительный подрядчик. Он, в отличие от своего отца, удачлив в воровстве и мошенничествах и изобретателен, а в отличие от матери, никакого позора никогда не ведал и не ведает. Коллеги считают его прекрасным предпринимателем и уважают за умение поставить зарвавшегося клиента на место. На постоянные жалобы о неполадках и текущих в новых домах крышах, он резонно отвечает: «Конечно, крыша течет, ведь был дождь». Брат женился на религиозной, сам стал религиозным и взял Господа Бога в подельники. Так что, если и рухнет какое-нибудь перекрытие по причине несоблюдения строительных норм — на то воля Божья. Главное — сиюминутная прибыль. Заручиться Высшим покровительством оказалось легче чем привлечь на свою сторону Софу — та категорически отказалась финансировать бизнес брата. С тех пор они не поддерживают никаких родственных отношений и даже не встречаются за праздничным пасхальным столом.

Ну а мать семейства, что с ней? Все замечательно — она пристроена в дорогой дом престарелых и может варить свой суп сколько захочет. «Откуда у Вас на ногах шрамы от ожогов?», — спросил врач. «А, шрамы? Что значит «откуда»? Когда мы с мамой бежали от немцев, земля аж прямо горела под ногами». Это было истинной правдой, только к шрамам отношения не имело. Соседке из комнаты напротив, иракской еврейке, она любит рассказывать на идише, которого та не понимает, какой богатой культурной жизнью она жила раньше и как любила ходить в театр, и та кивком головы одобряет эти рассказы. Все обитатели дома наслышаны о том, какие у нее хорошие дети, дружные, любящие. Они навещают ее каждый день. «Что значит — почему их здесь никто никогда не видит? Раньше, когда мы жили в отдельной квартире, так вы бы не посмели совать свой нос в мою кастрюлю».

Хорошие девочки из приличных голландских семей приезжают в кибуц на месячишко-другой поработать волонтерами на сборе апельсинов, самую малость вкусить израильской экзотики — и, случается, застревают здесь надолго. Они влюбляются в смуглых еврейских юношей, выходцев из стран Востока, и это переворачивает всю их жизнь. Ничего удивительного, молодые сефарды иногда чудо как хороши.

О, золотистая бронза его плеч! Прохладная в жару ночей гладкая кожа, нежный, напряженный и плоский, как египетский рельеф, живот, кисть его ноги, именно кисть, веками не знавшая иной, кроме сандалий, обуви, кисть, а не слепок туфли, как у европейцев. О, певучая линия его шеи, преодолев острый кадык, она огибает точеную кость нижней челюсти и подбирается к бархатистой мочке уха. О, его тугие ягодицы матадора! О, литая бронза его чресел! О, пульсирующая нетерпеливой змейкой вздутая вена, обвивающая его фаллос! О, о, о!

Йоси Коэн был мал ростом, лысоват, говорил отрывисто, точно лаял, оборачивался и смотрел через плечо злобно и недоверчиво, и передний зуб потерял на ухабах жизни. Огромные, как лыжи, пластмассовые пляжные шлепанцы волочил за собой, пальцами ног вцепившись в них спереди. Он недавно освободился из тюрьмы и в кибуце находился на перевоспитании.