— А ты, Слав, как считаешь? — спросил Калоян.

— Я думаю, царь.

— Он думает! — зло процедил Борил. — О чем тут думать?

Слав сделал вид, будто не расслышал насмешки. Он не мог вот так, сразу определить степень вины Мите и Главаки. Враждебность к ним Борила тем более заставила его не спешить с ответом.

Царь слегка повернулся к Звездице:

— А ты, Иван?

— Я, царь, не сомневаюсь в честности Димитрия. Как он говорит, так и было. Вина его в том, что он не смог убедить брата в твоей искренности, а достоинство — в той преданности нашему общему делу и в том мужестве, с которым он, как и Стан Главака, пошел на явную смерть… А остались в живых они по случайности. Такая преданность и такое мужество достойны уважения…

— Выходит, что царь должен еще и наградить его? — воскликнул Борил.

— Царь, Димитрий стоит перед тобой, ждет, когда ты подашь знак для исполнения его собственного приговора — смерть! — Голос Звездицы приобрел твердость в злость. — Я думаю, что человек, который по своему убеждению пришел к мысли о самом тяжелом для себя, наказании, лучше всего сумеет оценить твою царскую милость, если ты соблаговолишь ему ее дать…

Иван Звездица вынул из-за широкого кожаного пояса свернутый платок и вытер разгоряченное лицо.

— А что все-таки скажет Слав? — ехидно бросил Борил.

— Что? — Слав поднял тяжелую голову. — Скажу, что некоторые слишком уж легко распоряжаются чужой жизнью, особенно, когда не грозит опасность их собственной.

— Ты на кого намекаешь?!

— На тебя, Борил, — прямо сказал Слав. — Вон у тебя кровь на сапоге. Но я уверен, ты забрызган кровью не в поединке с врагом. Ведь пока шел бой, ты был у меня на глазах. Но потом я тебя что-то не видел…

Намек был столь прозрачен, что Борил испугался: как бы его не вздумали обыскать. А у него сумка для огнива набита золотыми женскими украшениями, да и карман оттягивают два тяжелых золотых браслета.

— В бою… — пробормотал он. — В бою каждый из нас был там, где ему велено. Я перед тобой не отчитываюсь. Ты не царь. Меня есть кому судить. А ты лучше скажи про него, — Борил указал рукой на Мите.

— Я думаю, что Мите не виноват, но царь лучше рассудит, — сказал Слав.

Калоян отметил про себя и трусливую жестокость Борила, и мудрое предложение Звездицы, и язвительность Слава, и то мужество, с которым Мите определил себе самое суровое наказание. Но настроение у него было по-прежнему мрачным. Его все почтительно и давно называют царем, но ведь всем известно, что ни одна из соседних земель таковым его не признает. Калояна считают бунтовщиком на землях ромейской державы, вожаком конепасов и пахарей. Ну, что же, он будет воевать до тех пор, пока не заставит все страны признать себя царем. Ведь для болгар он давно царь, а раз так, то должен и судить как царь — справедливо. Если он поддастся прежнему недоверию к Иванко, то пострадает Мите. Люди будут думать, что он мстит ему за брата, а если простит — у него появится еще один верный человек. А верность встретишь не так уж часто. Звездица прав — преданность нужно ценить…

Калоян поднялся, и боляре умолкли.

— Я приказываю зачислить Мите и Стана Главаку в мою дружину. Таково мое царское решение…

Камица в старой, бывавшей в битвах броне ехал впереди войска. Рука его лежала на рукоятке меча. Иноходец грыз удила, и белая пена клочьями падала в дорожную пыль. Камица был погружен в молчание, в глубине глаз его таилась усталость. Почти год он воевал против своих. Бывшие его солдаты глубоко разочаровали его. Разучились биться или боялись его имени? Воины василевса панически бежали под натиском его войск. И, наоборот, предводительствуемые им люди дрались отчаянно, поднявшись против жестоких императорских притеснений. На деревьях болтались ненавистные сборщики налогов, и легкий ветерок разносил сладковатый запах трупов.

Камица приказал щадить раненых и пленных. И эта доброта сыграла свою роль, воины императора, уроженцы здешних мест, не упускают случая перейти на его сторону. Многие ромейские военачальники настаивают на мире и вынуждают Ионополита начать переговоры. Но тот не смеет ослушаться императора. Камица знал, что василевс приказал ему вернуться с победой…

Ночами в крепостях горели слабые огни, и силуэты стражников двигались по каменным стенам, словно измеряли шагами тревожное небо. В последнее время Камица засыпал с трудом. Думы о собственной судьбе не давали ему покоя, все перепуталось в его душе и в мыслях. Он, который говорил своим воинам, что достоинство измеряется только преданностью родине и василевсу, сейчас сам поднял руку против божественного, заключил против него союз с врагами своей земли. Но что он мог поделать, если враги эти оказались человечнее того, кто должен был олицетворять божью справедливость! Вглядываясь в крупные южные звезды, усыпавшие небо над Пелопоннесом, он вспоминал город у реки Этер[92], где оказался против своей воли и где узнал, какова цена ему, Камице. Он оценил себя в два кентинария золота, а василевс не дал за него ничего. Алексей Ангел выкинул его из своей головы — и все. Камица этого василевсу не простит. Он заставит двигать хилыми ногами того, кто взобрался ему на плечи, чтобы дотянуться до императорской короны, а теперь разорил его гнездо — бросил жену и сына в холодное подземелье, разбил жизнь дочери, разлучил мать с ребенком. Нет, Камица так легко не сдастся. Его честь всегда была на острив меча. И он все еще крепко держит его в руке.

Здесь, под знойным небом старой Греции, Камица часто вспоминал шум Этера и любовные песни соловьев в садах Тырново весенними вечерами. Как же их маленькие сердца не разрывались от страстных песен! Иногда ему казалось, что эти серенькие маленькие птички пели, чтобы рассеять его тяжелые думы и тоску, рождавшиеся от непрестанного ожидания выкупа. Порой лишь в вине он находил облегчение. Люди из окружения Калояна понимали его состояние, успокаивали: василевс, вероятно, послал уже деньги, и он, Камица, вот-вот будет свободен… Протостратор часто вспоминал об этих простых, добрых людях, каких давным-давно уже нет в дворцовой свите Алексея Ангела. Лицемерие и подлость среди царедворцев василевса пустили такие корни, что и огнем их не выжечь. Когда он получил от императора отказ, то несколько дней, Словно слепой, всматривался в пергамент, не веря напитанному и страшась той минуты, когда о решении василевса надо будет сообщить Калояну. Но благородство этого человека, которого называли варваром, поразило его. Калоян попросил его сесть и сказал:

— Я понимаю, как жестоко унизил тебя твой император. И все-таки мы должны расстаться, протостратор. Своим людям я скажу, что выкуп получил от твоего нового зятя Добромира Хриза. Ступай к нему, а там поступай как хочешь. — И, вынув несколько золотых монет, положил их на его колено: — Возьми! Ты сейчас беднее всякого бедняка.

Камица долго сидел опустив голову перед суровым болгарином, лишь губы его беззвучно шевелились. И только, когда Калоян еще раз сказал: «Иди!» — с трудом поднял отяжелевшее тело.

Да, странные вещи происходили на грешной земле. И Камица должен был испытать это на собственной шкуре. Уже будучи у Добромира Хриза, он еще раз попытался умилостивить василевса. Написал ему, что Хриз заплатил выкуп и если император все же считает, что он, Мануил, заслужил хотя бы толику его уважения, то пусть вышлет требуемый выкуп его зятю. Ответа не последовало. И недавний господин Камицы стал самым злейшим его врагом.

Огонь отмщения невыносимо жег душу Камицы, он дал себе слово: или сгорит в этом огне или добьется победы над василевсом!

И начался его кровавый путь. Парики и отроки, рабы из шелкопрядильных мастерских нескончаемым потоком вливались в его войско. Камица распределял их по десяткам и сотням, формировал отряды и полки, обучал военному искусству. Бывшие рабы почувствовали себя свободными, они были готовы идти до смертного конца под предводительством протостратора. Иначе вели себя знатные. Многие из них были не прочь устранить жестокого василевса, но их смущало, что во главе войска кроме Камицы был мизиец Добромир Хриз. Протостратор, отправляясь в Старую Грецию, подарил Хризу захваченные недавно города Пелагонию, Прилеп[93] и земли вокруг них, потребовав взамен готовности оказать помощь по его первому зову да заботы о его дочери… Собственно, последнее он не требовал, а лишь подумал об этом…