Каменный остров, названный Просек, дикий и величественный, с зелеными пастбищами, густым буковым лесом и низкорослыми зарослями смоковницы, с деревянной площадки, висящей над рекой, был виден как на ладони. Покрытые дубравами холмы были похожи на мохнатые шапки, забытые тут ватагой разудалых молодцев. А молодцев в этих местах было немало. Одному из них и принадлежал каменный остров.

Добромир Хриз, прочно обосновавшийся в крепости, часто появлялся на бревенчатой площадке. Его слуги с помощью ворота доставали на длинной-предлинной веревке деревянную баклагу с вином, обычно охлаждавшимся в мутном водовороте Вардара. Ворот на краю площадки протяжно и жалобно скрипел. На этот раз скрип вывел из себя Добромира Хриза, сидящего в окружении самых близких людей, и он набросился на слуг:

— Вы что, не слышите, ворот дегтя просит. Смажьте, да поживее!

— Сделаем, господин…

Слуги налили в кувшин вина, поставили перед Хризом, и снова опустили баклагу в реку. Хриз взял кувшин и, запрокинув голову, долго пил, потом передал другим. Вино разгорячило его, он распахнул ворот льняной рубахи, обнажив сильную волосатую грудь. Хриз был низок ростом и потому в присутствии подчиненных и гостей предпочитал сидеть. Солидность, как он полагал, придавали ему пышные усы, концы которых, похожие на мышиные хвосты, свисали до подбородка, и он постоянно подкручивал их. Густые брови его, казалось, мешали ему смотреть. Из-под них искорками поблескивали черные зрачки. Густая растительность покрывала все его тело, и этим, как приметой своих особенных мужских достоинств, Хриз явно гордился.

Кувшин, переходя из рук в руки, вновь оказался перед Хризом, но пить он пока не спешил, ждал, когда вернется протостратор Мануил Камица. Тогда и начнется пир. Еще утром Камица спустился вниз, чтобы встретить послов своих земляков, подбиваемых им на бунт против императора. Осторожный Хриз решил ромеев в крепость не пускать, велел протостратору привести для переговоров самых знатных из них. Осторожничал он потому, что на призыв Камицы откликнулись лишь немногие мелкие собственники, хотя тот рассчитывал поднять всю Фессалию, Фессалию, которая некогда принадлежала протостратору. И он знал, что в плодородных маслиновых рощах, которые он считал своими, работало почти три тысячи отроков и париков. При Камице они жили неплохо, половина из них имела даже по упряжке волов. Теперь василевс, присвоивший имения протостратора, лишил их этого. Увеличил он и корабельный налог[80]. Сильно страдали от поборов ремесленники — прядильщики шелка, мастера свечных дел, кожевники. Получше кормились своим трудом мясники и пекари, но и тех постоянно притесняли императорские чиновники.

Тень от деревьев сделала полный круг вокруг стволов, когда стражник на высокой башне дважды ударил по щиту — условный знак возвращения Мануила Камицы. Тяжелые крепостные ворота со скрипом открылись. Люди Хриза на деревянной площадке задвигались, стали занимать для встречи гостей свои места, на ходу оправляли одежды. Забегали, засновали слуги. Появились вышитые подушки для гостей, два запотевших кувшина с холодным вином. И только сам Добромир Хриз и его телохранители не шелохнулись.

С площадки было видно, как внизу твердым военным шагом шел впереди своих земляков Камица. Седые волосы, выбившиеся из-под шлема, обрамляли его суровое лицо, на котором выделялись нос с горбинкой, подкова усов и ухоженная седая борода.

Появившись на площадке, Мануил Камица взмахом руки приветствовал всех и уверенно направился к свободной подушке по левую сторону от воеводы Хриза. Но прежде чем сесть, он вынул из ножен тяжелый, с золоченой рукояткой меч и положил сверху на груду оружия. Его примеру последовали пришедшие с ним. Это было знаком взаимного доверия. Лишь два телохранителя воеводы — Дан Копчалия и Хрисан Коста — как и прежде, стояли, опершись на свои мечи.

Быстрые глаза Добромира Хриза ощупали гостей, рука потянулась к кувшину, и он подал его Камице. Протостратор отпил. Три кувшина пошли по кругу. Никто не произнес ни слова, лишь глухой шум Вардара внизу нарушал тишину.

Когда лица гостей разрумянились, с них сошла усталость, Добромир Хриз спросил на чистейшем греческом языке:

— Ну, что ж, друзья, будем воевать за божью правду и земную справедливость?

— Если господин Добромир обещает покончить с корабельным налогом и с императорскими поборщиками… тогда наши люди готовы вынуть мечи из ножен, — ответил один из гостей.

Хриз подбирал слова. Какое мне дело до корабельного налога, когда у меня нет флота, хотел сказать он, но воздержался. Ромеи не внушали ему доверия, и он решил схитрить.

— Поддержку от меня вы получите. А как вам уладить дела с вашими поборщиками — это дело не мое, решайте сами. Ваш протостратор — человек императорского рода, храбрый и знатный, он будет соблюдать все ваши интересы. — И, повернувшись к Мануилу Камице, спросил: — Правильно я говорю?

— Правильно, воевода! — кивнул Камица.

— Но мы ничего не поняли! — проговорил тонкий и желтый ромей, представитель свечных мастеров.

— Если так, то давайте выпьем за наше взаимопонимание! — Хриз ударил в ладоши, и не успел растаять звук хлопка, как появилась с подносом в руках блистающая украшениями красавица ромейка. На подносе стояли две золотые и несколько глиняных чаш. Одну золотую она подала Хризу, другую — своему отцу, Камице. Хриз и не взглянул на женщину, но отец благодарно кивнул дочери, украдкой легонько прикоснулся к ее руке. Он чувствовал себя виноватым перед ней. Если бы тогда Иванко не захватил его в плен, то сейчас он был бы одним из самых уважаемых людей в Царьграде[81], а она, его дочь — одной из самых знатных красавиц при дворе. Главное, она жила бы с мужей и детьми. А сейчас непонятно, кто она при этом коротконогом Добромире Хризе — то ли жена его, то ли наложница, то ли простая служанка.

Жизнь улыбалась дочери Камицы с первого дня. Отцовский дворец с садом вызывал зависть императорской знати. И в этом саду расцвела она, Ирина — светловолосая и нежная, как нарцисс. Ее детские и девичьи годы прошли среди суровых мужчин, которые привыкли умело орудовать мечом и грубовато ухаживать за женщинами. Она часто бывала в императорском дворце и во время торжеств сияла там молодостью и красотой. Подруга дочерей василевса, она стала совладелицей их сердечных тайн. Она росла веселой и задорной. Смеялась звонко, от души. Но однажды смех ее вдруг умолк. Она сделалась задумчивой и грустной. Это случилось после того, как их дом посетил один из подчиненных ее отца — Феодосий. Он и унес с собой ее смех. Конечно, это заметила мать и рассказала отцу. Камица не имел ничего против того, чтобы отдать дочь за одного из своих самых верных и храбрых воинов. К тому же Феодосий был из древнего рода, корни которого уходили во времена первых Комнинов, и обладал несметными богатствами. И стоило Феодосию только заикнуться о женитьбе — Камица согласился. Свадьба была пышной, шумной. Две недели всадники ошалело скакали по улицам, а пьяные музыканты путали свадебные мелодии с сигналами боевой тревоги. Дошло до того, что в городе начали поговаривать: уж не скрывается ли за этой свадьбой военный заговор против василевса? По его распоряжению свадьба была прервана. Молодоженов отправили на кораблях в свадебное путешествие по Золотому Рогу, а потом в течение полугода они объезжали родовые имения Феодосия. Спустя некоторое время после их возвращения в Константинополь родился ребенок. Известие о пленении отца болгарами омрачило их радость, но любовь вспыхнула с новой силой. Тут вмешался василевс…