…Когда ее вызвали во дворец, она тревожно подумала: наверное, какие-то известия об отце! Плохие или добрые? Василевс только что вернулся из похода против Добромира Хриза, что он привез? Но когда она ступила в императорскую приемную, ей просто сообщили волю василевса: во имя благополучия государства она должна пожертвовать семьей: Алексей Ангел отправляет ее к Добромиру Хризу.

Ирину тотчас увезли в ближайший монастырь под строгий надзор монахов. Божьи служители ревностно бдили, чтобы она не наложила на себя руки, пытались с помощью молитв притупить ее горе, любовь к мужу, сделать равнодушной ко всему земному. И это им в какой-то мере удалось. В первый месяц она, правда, чуть было не умерла от душевной тоски и муки, но потом что-то в ней сломалось, чувства заглохли, осталась лишь тупая боль да тяжесть на сердце. Стоило ей прикрыть глаза, и она слышала детский плач. Его она и увезла с собой в земли Хриза. Жених не пробудил в ней никаких чувств, она по обычаю прислуживала за столом ему и его гостям, ничего не видя и не слыша. Однажды Добромир разозлился на нее за что-то и грубо оскорбил, но она даже не шелохнулась. Ей все было безразлично.

Так она жила до приезда в крепость своего отца. Ирина встретила его у ворот и долго плакала, упав ему на грудь. Плечи ее вздрагивали, как у маленького обиженного ребенка. Рука Камицы лежала на светловолосой голове дочери, солнечный луч скользил по камню в золотом перстне, и камень поблескивал, как горячий уголек…

Гости Добромира Хриза сидели молча, каждый углубился в свои собственные мысли.

Золотой трон светился и в полутьме. Император любил отдыхать, сидя на нем. Блеск золота успокаивал его, унимал вечные сомнения, которые не давали ему покоя.

Император сидел молча. В ногах у него стоял евнух Георгий Инеот. В глубине тронной залы лениво потрескивала свеча. При каждом всполохе ее, темнота, пугливо дрогнув, сбивалась в сторону от светлого круга, потом снова замирала в ожидании новой вспышки пламени.

Дворец отходил ко сну. Далекие шумы едва пробивались сквозь толстые стены и тяжелые бархатные завесы и не достигали ушей василевса. Алексей Ангел не любил двигаться, он предпочитал, чтобы мир двигался вокруг него. Так было удобнее и проще обозревать его и повелевать, строить жизнь по-своему. Но к великому огорчению василевса, мир не хотел считаться с его желаниями и все чаще приходил в движение без его на то воли. То здесь, то там на землях ромеев возникали смуты, взвивались к небу большие и малые вихри, поднимались столбы чадного дыма. Войско Калояна, что стояло по ту сторону Хема, по-прежнему было самой большой его тревогой. Были и всякие дворцовые неурядицы — сплетни и скандалы. Дочери совсем, кажется, отказались от него. Они считали его убийцей их матери, императрицы Евфросинии. Его обвинила в том Анна. Другие побоялись бы бросить такое обвинение ему в лицо, а Анна сказала прямо. А в чем его вина? Он оставил Евфросинию жить за монастырскими стенами, если он изгнал блудницу из своего сердца, то ведь за дело. Евнухи якобы застали ее с Витацием, одним придурковатым пилигримом, которого он из милости взял к себе и усыновил. В гневе он приказал казнить его, а Евфросинию сослать в монастырь. С тех пор у него не было желания ни видеть ее, ни говорить с ней. Когда Анна намекнула ему, что евнухи оболгали царицу, он стал подумывать: а не поспешил ли он с решением? Но верный себе, он никому не признался в своих сомнениях. Отрезано — так прочь, брошено — так навсегда. Евфросиния и без того начинала ему надоедать. Давно уже Алексеем Ангелом полностью завладели евнухи. Георгий Инеот стал его правой рукой, самым доверенным человеком и советником, особенно с тех пор, как Камица попал в плен.

Инеот прилег у него в ногах. От свечи исходил скудный свет, и глаза евнуха вспыхивали, словно у кошки; желтыми огоньками. И во всем его облике было что-то кошачье, тело — тонкое, гибкое, поступь — мягкая, неслышная, голосок — мурлыкающий и елейный.

Инеот пописывал бездарные стишки, и василевс в шутку нарек его Геометром. Сегодня Инеот сочинил для своего повелителя четверостишие и все не мог найти удобного случая прочитать его. Пугали хмурые складки на миропомазанном лбу, сдерживал сосредоточенный взор, устремленный куда-то вдаль, за пределы залы. Евнух знал характер своего божественного господина и не рискнул прервать его мысли. Василевс не любил, когда его отвлекали посторонними разговорами.

Сегодня весь день из головы императора не выходили слова Анны о матери. Алексей Ангел чувствовал себя перед ней виноватым. Но сейчас, в этот вечерний час, другие, более тревожные мысли завладели им. В землях его империи жило немало сильных родов, и это пугало василевса, ибо каждый из них мог претендовать на корону. В Этолии жили Врана, Кантакузин, Петралиф, в Фокиде — Мелиссин, род Каматиров в Лаконии[82] был столь богат, владел таким несметным количеством людей и земель, что от одной мысли об этом василевсу делалось не по себе. И еще где-то в глубине его империи таился род Льва Сгура. Алексею Ангелу доносили, что люди из этого рода не очень-то чтят императорские приказы и живут по своим законам. А что творится в самом Царьграде? Тут тоже ухо надо держать востро. Его слепой брат Исаак Ангел жил далеко от города, но сын его, к примеру, частенько шляется по корчмам у Золотого Рога. Правда, за ним зорко следят люди василевса: как бы племянничек не пробрался на какой-нибудь корабль да не наладился в Венецию, в Пизу[83], в Рим к латинянам и франкам[84]. А василевсу ромеев не желали добра ни Венеция, ни Пиза, ни Рим. И Мануил Камица не постесняется обратиться к ним за помощью в борьбе против него. Этот честолюбец не остановится ни перед чем. Лучше вовремя раз и навсегда убрать его со своего пути, чтобы после не раскаиваться.

Василевс зашевелился на широком троне:

— С первым лучом солнца хочу видеть севаста Алексея Палеолога и протостратора Иоанна Ионополита…

Войска вновь собирались в Кипселле. Тяжелая кавалерия с корнями выбивала траву, и белесая лента тонкой пыли долго еще висела там, где прошла конница императора. Обозные колеса истирали свои тяжелые ступицы, деревянные оси словно оплакивали будущие жертвы войны. Дегтярницы раскачивались под телегами, оставляя после себя на дороге черные змейки. И хотя не было сообщено, куда двинутся войска из Кипселлы, все знали — их бросят на расправу с Мануилом Камицей и Добромиром Хризом. Воины, когда-то служившие под предводительством Камицы, шагали молчаливые и понурые. Кто-кто, а они-то побаивались встречи с ним, тихо роптали, осуждая василевса за опасную затею. Но после того, как один из них остался болтаться на толстой ветке вяза у обочины дороги, языки прикусили. На фоне общего мрачного настроения выделялась лишь горстка императорских родственников, старавшихся своей нарочитой беззаботностью и деланной веселостью приподнять дух войска.

Но это фальшивое веселье не могло разгладить морщины даже на хмурых лицах знатных людей империи. Что верно, то верно, Камица ополчился против своих, но разве прав, разве справедлив василевс, отнявший у него все, разоривший его семью. Каждый из приближенных императора ставил себя на место Камицы и думал: разве можно уберечься от плена? Разве счастье военачальника не так же изменчиво, как мысли евнуха? Кто знает, каким боком оно к тебе повернется? А вдруг кто-нибудь из них завтра сам попадет в переплет, и василевс, вместо того, чтобы выручить, ограбит его, как Камицу?

Эта неуверенность в завтрашнем дне принудила участников похода думать не о предстоящих сражениях, не о будущих победах, а о скорейшем возвращении домой. Удручало их и то, что сам василевс остался за стенами Константинополя, что в бой их поведут Ионополит и Палеолог. К тому же испортилась погода, со стороны гор небо облегли тучи, хлынул дождь, косой и плотный, люди промокли до нитки. Потоки рыжей воды текли по дороге, грязно-серое небо, похожее на старую мокрую одежду, все ниже и ниже опускалось на землю. Хмурые воины устало шлепали по воде, по грязи, перед их глазами под куполом мрачного неба, раскачиваясь, маячил повешенный. Палач, видно, был слишком усердным, своей жертве он сильно вытянул язык, чтобы живые сами догадались, за что пострадал несчастный. И этот вывалившийся из глотки, посиневший язык окончательно подкосил боевой дух войска.