— Сын мой покается, и все будет забыто! — такие слова приказал мне передать твоей светлости василевс, — торжественно произнес Евстафий, поднявшись со стула.

А приятная весть была от Анны. Она передавала с Евстафием, что не забыла славного Иванко: она вынуждена была покориться воле отца, но верна своей любви к севасту, благословляет его смелость и надеется на его крепкую десницу, которая принесет ей свободу, и тогда их сердца соединятся навеки.

— Доселе, твоя светлость, я был посланцем императора, — сказал старый евнух. — И я добросовестно передал его повеление, выполнил данную Ангелу клятву. Бог не может обвинить меня в клятвопреступлении. А после этого, — я твой верный человек. Таким повелела мне быть Анна, милостивая моя госпожа. И я, как преданный раб моей госпожи, передам тебе то, что она велела: не верь василевсу! Он послал тебе ласковые слова, потому что его окружили напасти, но эти его слова — горсть пыли. Произнеся их, он тут же приказал обоим своим зятьям и Камице подготовить войска к походу против тебя…

Мите и Стан Главака долго ползали у ног Калояна, уверяя его, что изгнание Иванко из Константинополя открыло ему глаза на козни ромеев и он готов кровью искупить свою великую вину перед болгарским народом. Все эти слезные слова едва ли смягчили бы сердце Калояна, если бы он был только братом убитого Асеня, а не царем. Как брат, он жаждал отмщения, а как царь, искал выгоду. Такой силой, как Иванко, пренебрегать не следует. Ромеи хотели, чтобы Иванко был щитом и мечом против соплеменников; сейчас этот меч, который так долго точили, направлялся против них самих.

Калоян не мог предвидеть такого поворота событий, но был доволен им. Если бы он отказал в прощении, а значит, в поддержке бывшему мятежнику, то настроил бы против себя боляр. Куманы, испытавшие силу Иванко, сейчас тоже настаивали на его прощении. Даже Иван Звездица настаивал. В сложившихся обстоятельствах почему бы не пойти на союз с ним? А чтобы не испытать еще одно разочарование из-за своенравия Иванко, он просто оставит в мозгу местечко, где все же спрячет тайное недоверие к нему…

По-иному Калоян относился к Добромиру Хризу. Тот переходил на сторону василевса лишь тогда, когда у болгар не хватало сил, чтобы защитить свои земли и свои жизни, но в этих случаях клятвы Хриза в верности Константинополю ровно ничего не стоили, ибо давались, как говорится, утром, до полудня. Как только силы болгар возрастали, он сразу же отходил от василевса. Так было и на этот раз. Калоян верил в искренность маленького, подвижного, как ласка, Добромира. Когда-то царь Асень послал его с пятьюстами всадниками, чтобы поднять болгар против ромеев в Струмицкой области. И он блестяще выполнил это задание. Вот и недавно Хриз захватил неприступную крепость ромеев Просек[67] и не думает ее сдавать. Калоян не бывал в тех местах, но посланцы Хриза уверяли, что крепость неприступна и болгары никогда не вернут ее ромеям. Крепость, как тырновский Царевец, стоит на высокой отвесной скале, стены ее прочные, дорога, ведущая к ней, узкая и крутая. В укреплении нет лишь естественного источника, но выдолбленные в скале водоемы для сбора дождевой воды глубоки, к тому же река Вардар протекает у самого подножия крепости и с помощью длинных канатов можно черпать из нее воду даже во время длительных осад. Так что Добромир Хриз не склонит голову перед ромеями, заверяли его посланцы.

Но и без этих заверений Калоян был спокоен за Добромира. Он приказал ему готовить своих людей к весенним битвам. Куманы и болгары пусть вторгнутся во Фракию с нескольких сторон, пусть безжалостно грабят и опустошают земли вокруг Константинополя, пусть не дают покоя императорским войскам. Весна эта станет временем побед, которые покажут силу и могущество болгар и их царя Калояна.

Дикие черешни на припеках полыхали белым огнем. Вербные заросли над Хебросом набухли почками, и двух теплых дней хватило, чтобы из клейких почек проклюнулись острые зубчики листьев и заросли оделись в зеленый наряд. Буйно цветущие терновники превратились в огромные снежные комья. Вечерами ошалело гремели соловьи; вся природа пела вечную свою песнь о торжестве жизни над смертью.

Опьяненные этой песнью, дозорные Мануила Камицы подчас забывали, для чего их выслали вперед. Время было для пахоты, а не для войны. Но им, воинам, сладость полевого труда была неведома, и сырой запах земли они вдыхали лишь по ночам, когда после утомительных переходов валились спать прямо на траву. За дозорными на расстоянии двигались боевые отряды. На копьях воинов трепетали разноцветные флажки. Завидев их, пахари бросали сохи, торопливо ныряли в ближайшие подлески и словно тонули в них. Дозорные хорошо знали, что крестьяне с них глаз не спускают, но не трогали их. Окрестные земли считались владениями василевса, и воины не позволяли себе тут вольностей и грабежей. Да и что можно было взять с этих нищих отроков и париков[68]?

Протостратор Мануил Камица ехал на великолепном коне впереди растянувшихся четырехугольников пехоты. За ним следовала его огромная свита — родственники, евнухи, шуты и среди них — два императорских зятя, разодетые, словно павлины.

Алексей Палеолог, муж Ирины, взял с собой в поход младшего брата Георгия. Георгий Палеолог держался щеголем, выставляя себя напоказ, порой он вставал ногами на седло, прикладывал ладонь к глазам — не видать ли, мол, где бунтовщиков Иванко? Над его мальчишеским поведением евнухи тайно подхихикивали, но тут же и лебезили перед ним. В отличие от Георгия Алексей старался быть серьезным и сдержанным — ведь он императорский зять! Насколько он тихо и робко вел себя перед василевсом, настолько был груб и суров со своими подчиненными. Поведение брата его раздражало. Он не выдержал, подъехал к нему и что-то сердито процедил сквозь зубы. Георгий тотчас повернул коня, пристроился к свите сзади.

Другой императорский зять — Феодор Ласкарис ехал рядом с Алексеем Палеологом, но мыслями был в Константинополе, думал об Анне. В сущности, какая она ему жена! Они были женаты уже почти два месяца, а она еще ни разу не пустила его к себе в спальню. Ласкарис не знал, что делать. Императору пожаловаться не смел. При василевсе вел себя как счастливый супруг. Он боялся снова попасть на язык болтливой толпы. Он и так стал посмешищем из-за этого бегства от разъяренного Иванко, когда, спасаясь, пришлось ему перемахнуть через стену. Усталый, сосредоточенный, забыв об окружающих, Ласкарис покачивался в седле, в душе его копилась злоба. Равномерное постукивание тяжелого меча по металлическому стремени напоминало ему звук дверной задвижки в комнате Анны. Каждый вечер она оставляла его за дверью своей спальни, и он слышал вот такой звук. И та сладкая и мучительная боль в сердце, которая когда-то заставляла его сходить по ней с ума, постепенно исчезала, любовь его превращалась в ненависть к дочери василевса и ко всем окружающим. Он привстал в седле, оглядел пеструю свиту, следующую позади. Все они так или иначе знают о его отношениях с женой, на глазах стелются перед ним ниже травы, а за глаза злословят. Ладно, он согнет их всех еще ниже. Ласкарис не забывает обид и не прощает унижения. Кроме того, все эти сплетники, льстецы, вся эта свора приближенных, да и сама Анна скоро узнают, что Ласкарис умеет не только прыгать через стены. Он будет искать встречи с этим проклятым Иванко и добьется своего — скрестит с ним меч в открытом поединке. И победа вернет ему потерянное уважение и былую славу храброго стратига. Ласкарис яростно дернул поводья. От боли конь взвился на дыбы. Десятки лиц обернулись в его сторону. Зять василевса расправил плечи, пришпорил коня и полетел вперед, где маячили дозорные. Телохранители устремились за ним.