Объятый ужасом, Иванко проснулся. Затылок, да и вся голова, плечи были и в самом деле нечувствительны. Едва рассвело, он погнал гонцов в Крынскую крепость с повелением привезти Стана Главаку.

Посланцы с большим трудом пробились через снежные заносы и вернулись с Главакой. Севаст закрылся с ним в покоях и, запинаясь, рассказал о ночном видении.

— Ты говоришь, он только прикоснулся к тебе мечом?

— Да, брат… так.

— Может быть, этот мертвец хотел тебе сказать… предупредить… Как бы, мол, ты ни старался служить чужим, все равно не получишь от них благодарности… а будешь получать вот такие раны.

Иванко побледнел, сделался страшным; Главака, испугавшись, умолк.

Рука севаста скользнула по столу, наткнулась на чашу с вином. Он схватил ее и, размахнувшись, швырнул в сторону. Главака вскочил.

— Что с тобой?

— Я узнал мертвеца… Это был он, царь Асень! Царь являлся мне! Он что-то сказал, да я не расслышал. А ты… ты повторил сейчас его слова! Ты произнес их вслух!

Иванко весь дрожал, его колотило.

Главака снова сел.

— От ромеев благодарности не получишь. Никогда не получишь, — проговорил Иванко. — Сколько я от них перетерпел унижений. И вот недавно, совсем недавно…

— Успокойся, — сказал Главака. — Что же теперь делать?

— Сначала — успокоюсь, как ты советуешь. А там — что бог укажет.

— Так. — Брови Стана Главаки шевельнулись. — А когда укажет — ты дай мне знать. Я пойду с тобой. И не только я…

Сырная неделя приходилась на второе — десятое февраля, пасха — на двадцать девятое марта. Свадьбы были назначены на конец января. Император хотел справить их до начала поста, справить торжественно и пышно, чтобы все родственники и гости остались довольны. Настроение у василевса при мысли об огромных состояниях женихов всегда приподнималось. И лишь письмо этого упрямого, твердолобого болгарина омрачало предсвадебные приготовления. Каков наглец, мало ему одного отказа, так он снова сунулся с просьбой. И Анна… нашла по ком вздыхать. Когда она заявилась с письмом от мизийца, Алексей Ангел попросту выгнал ее. Однако подумав, велел позвать дочь, попытался образумить, обещая великие блага. Но напрасно, она заладила одно: Феодору Ласкарису с ним не сравняться ни в красоте, ни в храбрости.

— Так ли уж?! — с обидой за Ласкариса спросил василевс.

— Так, — упрямо сказала Анна. — Тот подлый заговорщик, что напал на Иванко и потом трусливо бежал от его меча, — был Ласкарис.

— Хватит восхвалять своего мизийца!

— Он сам восхваляет себя делами! — вскинула Анна красивую голову.

Алексей Ангел слышал о покушении на Иванко, знал, что один из нападавших спасся от меча мизийца лишь тем, что вовремя перемахнул через стену. Но он не предполагал, что это был Ласкарис, который всегда казался императору человеком разумным, не способным на необдуманный шаг и напрасный риск.

— Откуда ты знаешь, что это был Ласкарис?

— Знаю…

— А не много ли ты берешь на себя, защищая этого болгарина? — Василевс вдруг начал свирепеть. — Ты… и твой конепас… А потом, потом ты ему поможешь сесть на мое место?

Анна понимала, что разговор становится опасным. Но слова «твой конепас» оскорбили ее, и она вскипела:

— А ты думаешь, он будет хуже тех, которые на нем сидели?!

Ее ответ переполнил чашу его терпения. Василевс почувствовал приступ подагры. Глухо простонав, он опустился в кресло и указал ей на дверь.

Только выйдя от отца, Анна осознала дерзость своего ответа. И василевс вряд ли простит ей это. Он предпочтет скорее ослепить ее, как своего брата, чем позволит ей связать жизнь с Иванко. В ней и в севасте он будет видеть врагов. Что же делать? Придя к себе, она слегка успокоилась. Перестанет идти этот противный снег, установится погода, и она попытается уехать к Иванко. А там уж он пусть поступает, как знает, пусть беспокоится о них двоих. Она собралась ужинать, когда отец снова позвал ее. Сначала она решила сказаться больной, но не посмела, не нашла в себе сил. А когда вошла в приемную залу, то увидела там не отца, а василевса ромеев. Алексей Ангел сидел на императорском троне. По обе стороны толпились приближенные во главе с патриархом. Анна растерялась. Она опустилась на колени у ног отца, как было принято в подобных случаях. Он поднял правую руку:

— Люди, бесценные камни в короне Константинополя, я позвал вас, чтобы вы присутствовали на моем отцовском и императорском благословении. Моя дочь Анна становится женой моего полководца и преданного сына Феодора Ласкариса… До начала свадебных торжеств моя дочь будет отправлена для покаяния в монастырь святого Маманта. Передаю ее в руки святого патриарха и его людей до обрядового дня.

Анна слушала, и слезы медленно катились по ее щекам. Все, кроме отца, полагали, что это от радости…

Подошел патриарх, помог ей подняться.

Она хотела крикнуть, что не желает такого отцовского благословения. Но голос ей не повиновался. Может быть, к счастью. В зале повис шепот патриарха:

— Целуй руку василевса… Целуй!.. В благодарность… За благословение…

Но Анна, ни на кого не взглянув, повернулась и пошла прочь. За ней кинулись люди, которым было поручено до свадьбы не спускать глаз с дочери василевса.

Слух о помолвках императорских дочерей передавался из уст в уста, пополз по городу. Бездельники от нечего делать перемывали сестрам косточки, причем больше говорили об Анне. Завистливая по натуре Ирина не могла с этим смириться, рассказывала кому ни попадя об отношениях Анны и Иванко, а чтобы опорочить ее жениха, и о позорном бегстве Ласкариса от меча болгарина. Новоиспеченному жениху не давали прохода, вслед ему летели едкие насмешки: «Смотрите, как смело разгуливает!» «Так в городе нет Иванко». «Да он его не боится. В случае чего махнет через стену и — был таков…»

Но шутки шутками, а день свадьбы приближался. Молва о ней через снежные равнины и промерзшие под ледяными ветрами холмы летела к Филиппополю.

В одной из келий монастыря святого Маманта томилась, как в заключении, отчаявшаяся дочь василевса.

Лишь василевс был спокоен. Он не сомневался, что поступил правильно. Ничего, что сейчас дочь рвет и мечет, наступит час — и она, жена Ласкариса, придет укрощенная и покорная, чтобы поблагодарить отца за его разумное решение, за свое счастье и благополучие. Однако вечерами, когда император оставался наедине с собой, его начинали одолевать вечные сомнения: если родная дочь против него, кому же довериться? Где самые близкие люди? Где, кто они?

Алексей Ангел, теряя последние капли самообладания, ждал только плохих вестей. И они не замедлили явиться. Доверенные люди из Филиппополя сообщали ему, что Иванко спешно пополняет войско. Во главе почти всех конных и пеших отрядов он поставил болгар, а ромеев, не церемонясь, отстранил от командования. Хотя мизиец все еще клялся в верности василевсу, но по всему видно, что он готовит измену.

Алексей Ангел этому верил и не верил. А в самый канун свадебных торжеств его посетила еще одна весть. Струмицкий властитель Добромир Хриз нарушил клятву верности и стал беспокоить ромейские поселения, граничащие с его землями. Если бы Алексей Ангел в свое время не остановил руку палача, было бы одним слепцом больше, но одним врагом меньше, — сильным, хитрым. Урок ему, василевсу. Император не должен проявлять мягкотелости.

Алексею Ангелу хватало вроде бы и этих неприятных сообщений, но, как говорится, пришла беда — отворяй ворота. На границе империи зашевелились турки и все чаще стали нападать на пограничные крепости. Кастрофилаки запросили василевса о помощи.

Шесть тысяч семьсот шестой год начинался[62] тревожно.

Плохие дела в империи — проделки дьявола. Лишенный твердости в военных делах, Алексей Ангел, чтобы в глазах придворных оправдать свою нерешительность, лихорадочно торопил приготовления к свадьбам дочерей. И все же случилось так, что он лишь открыл свадебные торжества — надо было спешно выступать против Добромира Хриза. Василевс отправился в Кипселлу, где была сосредоточена большая часть императорских войск. Но здесь его, как громом, поразило новое известие: Иванко изменил Константинополю, объявил себя самостоятельным правителем всей Филиппопольской области. Войска Алексея Ангела не были готовы сражаться с двумя противниками сразу. У василевса некстати усилилась боль в ногах. И он решил вернуться в Константинополь.