Анна до сих пор так и не могла себе объяснить — как она решилась тогда ночью прийти к Иванко. Одна мысль, что он уедет и она долго, а может, и вообще никогда не увидит его, словно лишила ее рассудка. Дождавшись темноты, она, готовая на все, не выдержала и побежала к нему по тайным коридорам и бросилась, как в омут, в его объятия. И не сожалеет. Она не думала тогда о благопристойности, о гневе отца — императора, о дворцовых сплетнях и пересудах. Почему же сейчас она должна всего бояться или даже просто остерегаться? Она смело пойдет к отцу и отдаст ему письмо Иванко. Одеваться!

Торопливо забегали, засуетились слуги. Лихорадочно натягивая на себя одежды, Анна думала, что она отправляется к отцу не с просьбой соединить ее с любимым человеком, она идет отстаивать свое человеческое достоинство.

Когда она шла по императорским покоям, письмо Иванко к василевсу дрожало в ее руке…

Всю неделю шел снег. Он валил непрерывно, наглухо занес дороги, упругие ветры повсюду намели высокие сугробы. Знакомый мир с деревенскими соломенными хижинами бедняков, с каменными домами знатных людей словно исчез, погребенный под снегом. Стражники у стен Филиппополя оделись в толстые кожухи из овечьих шкур и стали похожими на деревенских неповоротливых стариков. Они порой отставляли оружие в сторону и брались за лопаты, чтобы расчистить ходы вдоль городских стен. В некоторых местах за ночь снега наметало чуть ли не до самых зубцов. А ветер со стороны Хема не унимался. Вырываясь из узких ущелий, он свистел, как озлобленный куман, швырял и швырял на город тучи снега, словно хотел засыпать его раз и навсегда. Иванко слушал завывание вьюги, на душе у него было смутно, тревожно, какое-то недоброе предчувствие сжимало сердце. Отправив письмо василевсу, Иванко, как и раньше, не засиживался на одном месте. Он разъезжал по своим владениям, лишь снежная буря заперла его в пустоте огромного каменного дома. Обреченный на бездействие, он предался безудержному пьянству, проклинал погоду и свою судьбу. И в эти дни он по поводу и без повода раздражался, на чем свет стоит бранил своих приближенных. А потом вместе с ними пил из одной чаши, хлопал каждого по плечу, клялся в верности, даже братался. И порой кое-кто, жестоко обруганный и униженный севастом, выходил из его покоев обласканным, унося с собой тяжелый кошель с деньгами или новое высокое звание.

— Хороший человек наш севаст. Широкая душа… — пьяно кричали новые его побратимы. — За такого — хоть в огонь!

Часто посреди ночи Иванко вдруг колотил в щит. Входили стражники.

— Идет снег?

— Идет, твоя светлость.

— Путь на Константинополь открыт?

— Еще нет, твоя светлость.

— Тогда пейте и проклинайте дьявола!

И стражники, вынимая толстые усы из деревянных чаш с вином, кланялись:

— Будь здоров, твоя светлость… Мы согрелись… Теперь до утра не замерзнем.

И стоя опять на ветру, стражники, развеселившиеся от вина, галдели:

— Хороший человек севаст… С таким жить да жить…

С новыми подчиненными Иванко пьянствовал не для того, чтобы понравиться им. Просто он и в Филиппополе оставался таким, каким был всегда — хитрым, умным и отчаянным в делах и в боях, беспробудным гулякой в дни безделья, способным ни за что оскорбить человека, но умеющим тут же и помириться. В длинном списке рангов и званий, в сложной и коварной системе человеческих взаимоотношений судьбой ему было определено особое место. Так или иначе возвышаясь над людьми, он мало обращал внимания на славословия в свой адрес, не очень-то считался с дворцовыми правилами, на страже которых стояли различные паракимомены, протовестиарий[61], евнухи и всякие императорские прихлебатели. Иногда Иванко почитал себя выше всякого василевса, а порой чувствовал, что он беднее и презреннее самого забитого крестьянина.

И к женщинам Иванко относился по-своему. Он не любил их, не считал даже за людей. Они бывали ему, как всякому мужчине, нужны, но он никогда их не выбирал. Ему было все равно, кто она — сестра царицы, дочь знатного богача или бедная пастушка. Но с тех пор, как в жизнь его вошла Анна, что-то с ним произошло, словно сердце его надорвалось и начало кровоточить. Особенно тяжело ему было в эти дни вынужденного безделья, он часами думал об Анне, испытывал ранее незнакомую и невыносимую боль в груди, и, чтобы заглушить ее, много пил.

Перед отъездом из Константинополя Анна в шутку предупредила его: Филиппополь полон красивых женщин, но все же пусть он не забывает ее. Она сказала ему это с улыбкой, но в голосе ее он уловил и повелительные нотки. Эта ли ее просьба была причиной или постоянные заботы по укреплению крепостей и обучению войска — но к женщинам Иванко стал равнодушен совершенно. Часто он ощущал на себе лукавые и зовущие женские взгляды, но не отвечал на них. И теперь, пьянствуя и веселясь со своими приближенными, он не любил, чтобы в их компании бывали женщины.

А погода не унималась. Ветер все свистел и свистел, наметая новые снежные горы.

«Сколько же можно?!» — косился на окна Иванко.

Ему казалось, что из-за снежных заносов застрял где-то в пути гонец с радостной вестью от василевса. И ночами он представлял себе, как собирается в город Константина за благословением Алексея Ангела. И вот он едет, конь прогибается под ним, ветер треплет его волосы, играет. А в городе царей первой его встречает Анна. У нее та же прическа, что была на той унизительной помолвке с Феодорой: высокая башня из черных волос, а белая шея — словно снежный сугроб у подножия этой башни.

«Снег! Проклятый снег! Перестань же ты мотаться перед глазами, как хвост дьявола!» — стонал он, хватал тяжелую деревянную чашу и стучал ею по столу:

— Вина! И вы пейте за мое здоровье!

Дважды повторять приказание не приходилось. А после во всех углах огромного дома слышались приглушенный шепот, женский писк и сдавленный хохоток. Иванко знал, чем занимаются там его слуги. Пусть себе, что ж, и слуги — люди. Пока он все им разрешает, будто ничего не видит. Но вот придет письмо от василевса — тогда уж… А когда сюда приедет Анна, то вы и мочиться будете одним целомудрием.

Наконец ветер утих, снег прекратился, небо прояснилось — это было как чудо, которого уже никто не ожидал. Тут же с Родоп потянуло теплом, снег быстро осел, дороги расчистились. И вместо одной вести, которую ждал Иванко, он получил две, одну за другой. В первом письме император благодарил его за верную службу, называл своим сыном, но в руке Анны, с нотками извинения, отказывал. Он, мол, дал согласие на его помолвку с Феодорой, а василевсу не к лицу менять свои решения.

Иванко долго стоял недвижно в своей спальне, пустыми глазами глядел на пурпурно-золотистый пергамент, чувствуя, как в груди возникает и разливается по всему телу протест против воли императора…

Вторая весть, пришедшая вскоре после первой, ошеломила его: император сообщал, что до начала сырного заговенья обе его дочери второй раз выйдут замуж. Ирина за Алексея Палеолога, Анна за Феодора Ласкариса. На другой день после этого известия вдруг опять испортилась погода, будто дьявол назло севасту с новой силой начал трясти свой бездонный снежный мешок. Снова переметало дороги, снова сугробами заваливало город. Природа буйствовала, но Иванко вдруг утихомирился: прекратил пьянки, стал искать одиночества. От него ушел сон, под глазами от бессонницы появились синие круги. Слуги не знали, что и думать. Но однажды ночью страшный крик севаста потряс каменный дом. Стражники и слуги со светильниками ворвались к нему в спальню и увидели Иванко забившимся в самый угол постели. Глаза его были дикими, в них плескался ужас, он не своим голосом бессвязно кричал:

— Уберите его! Кровь! Кровь! На моей одежде кровь! Асень, царь… Прости меня!

После этого случая Иванко совсем притих, сделался кротким, как ягненок.

А однажды ему во сне явился мертвец с мечом в руке. Он зловеще приблизился, но вместо того, чтобы зарубить, слегка погладил мечом по тому месту, где у Иванко все еще виднелся старый шрам — след от прошлых битв с ромеями. Погладил — и исчез. От прикосновения железа у Иванко онемел затылок.