Однажды меня осенила самодовольная мысль: а если я все-таки проникну в преисподнюю и попробую настолько умело настроить души, что они сами со временем смогут изменить это место, сотворить в формах, вдохновленных надеждой, а не безнадежностью. Чтобы преисподняя превратилась в некое подобие сада. Несомненно, на подобную мысль меня вдохновили действия тех избранных миллионов, которые, будучи взяты на небеса, изменили свою часть сего обиталища. А с другой стороны, вдруг это мне не удастся и хаос лишь усугубится? В общем, я не посмел. Я не посмел это сделать из страха перед Богом и боязни, что не сумею осуществить такую мечту.

Во время странствий я размышлял о многих вещах, но не изменил своих взглядов на то, во что верил, чувствовал или о чем говорил Господу. В частых своих мольбах я постоянно твердил Ему, продолжавшему пребывать в молчании, что не перестаю считать, будто Он покинул свое лучшее творение. А когда уставал, я пел Ему гимны. Или молчал. Смотрел, слушал... наблюдал...,

Мемнох, страж и хранитель, падший ангел.

Я еще не догадывался, что мой спор с Всемогущим Господом только начинается. Но в какой-то момент я оказался на пути к тем самым долинам, которые впервые посетил во времена оны и где были возведены первые города людей.

Эти места были для меня землей начинаний, ибо, хотя великие народы возникли из множества наций, именно здесь возлег и с дщерями человеческими и узнал о плоти нечто такое, о чем не могу забыть и чего не ведает Сам Господь.

И вот, попав в эти края, я отправился в Иерусалим, который, кстати, находится в шести или семи милях к западу от места, где мы стоим.

Я сразу же узнал время — землей этой управляли римляне, и иудеи страдали от долгого ужасного плена. Племена, верящие в единого Бога, оказались теперь под властью политеистов, не воспринимающих их веру всерьез.

Да и сами монотеисты разделились на группы. Одни иудеи сделались непримиримыми фарисеями, другие — саддукеями, прочие искатели истины объединялись и уходили в пещеры, находящиеся по ту сторону холмов.

Главная особенность, делавшая это время для меня примечательным — то есть действительно выделяющая его из других эпох,— это могущество Римской империи, простершей свои границы дальше любой другой империи Запада, которую мне приходилось когда-либо наблюдать. Правда, римляне почему-то пребывали в неведении относительно Великой Китайской империи, словно та была в ином мире.

Но не только это притягивало меня сюда. Здесь я ощущал неявное присутствие чего-то или кого-то; казалось, этот кто-то и.<ывает ко мне чуть слышно, просит меня прийти, найти его, не успокаиваться в поиске. Возможно, это существо само ходит вокруг меня, искушая, как я искушал тебя. Не знаю.

Итак, я отправился в Иерусалим, прислушиваясь к людским разговорам.

Люди говорили о пророках и святых пустынниках, очищении и воле Господней. Люди спорили о законах. Они вели разговоры о священных книгах и святых традициях. Они говорили о людях, которые крестились в воде, с тем чтобы спастись в главах Бога.

И еще они говорили о человеке, который принял крещение и после этого удалился в пустыню, ибо в тот миг, когда его коснулись иорданские воды, над ним разверзлись небеса и стал виден Божественный свет.

Разумеется, по всей земле можно услышать подобные истории. И в этой не было ничего необычного, если не считать того, что меня она почему-то заинтересовала. В моих скитаниях по этой стране меня словно бы кто-то направлял, и вскоре путь мой рке лежал на восток от Иерусалима. Мои обостренные ангельские чувства говорили мне, что я нахожусь поблизости от чего-то таинственного, чего-то напоминающего о священном, что не всякому из людей было дано увидеть, и только ангел мог это разглядеть и понять. Разум мой спорил с чувствами, отвергал их, и все же я дальше и дальше углублялся в пустыню, бескрылый и невидимый в этом пекле.

Мемнох увлек меня за собой, и мы ступили на песок, к счастью оказавшийся не таким глубоким, как я себе представлял, но зато горячим и полным мелких камешков. Мы шли по каньонам, взбирались на откосы и наконец оказались в небольшой низине с высящейся грудой камней посередине. Эти камни, похоже, собраны были здесь неспроста — приносили их появлявшиеся здесь время от времени люди. Выбор этого места был столь же естественным, как и других мест, где мы раньше останавливались подолгу.

А камни были просто вехой в пустыне или, возможно, напоминанием о чем-то.

Я был как на иголках от нетерпения услышать продолжение рассказа Мемноха. Моя тревога росла. Он замедлил шаг, пока мы не остановились неподалеку от этой небольшой груды камней.

— Все ближе и ближе подходил я,— говорил он,— к тем камням, что ты сейчас видишь, и своими ангельскими глазами, столь же зоркими, как твои, рассмотрел в отдалении одинокую человеческую фигуру. Но глаза мои говорили мне, что это не человек, что, напротив, это создание исполнено божественного пламени.

Я не хотел верить этому и все же шел и шел дальше, не в силах остановиться. Затем я остановился — там примерно, где мы стоим сейчас, вперясь в фигуру, сидящую передо мной на камне и смотрящую на меня снизу вверх.

То был Господь! Сомнений не было. Он был облечен в плоть, с загорелой на солнце кожей, темноволосый, с темными глазами жителей пустыни, но это был Бог! Мой Бог!

И Он сидел там в телесной оболочке, глядя на меня человеческими глазами и одновременно глазами Бога, и я видел, что Он весь исполнен света и сокрыт от внешнего мира своей плотью, словно то была наипрочнейшая перегородка между небесами и землей.

Если и было что-то ужаснее этого откровения, так это то, что Он смотрел на меня, знал меня и ожидал меня, и то, что при взгляде на Него я испытывал любовь.

Мы снова и снова пели песнь любви. Неужели это та самая песнь, что предназначена для всего мироздания?

Я в ужасе смотрел, на Его смертную плоть, Его опаленную солнцем кожу, ощущал Его жажду, пустоту в желудке, боль Его страдающих глаз и присутствие внутри Его Всемогущего Бога. И меня переполняла любовь.

«Итак, Мемнох,— молвил Он на человеческом языке человеческим голосом.— Я пришел».

Я упал перед Ним ниц. Это произошло инстинктивно. Я просто лежал там, протянув руку, чтобы прикоснуться к застежке на Его сандалии. Я вздохнул, и тело мое задрожало в предчувствии избавления от одиночества, приближения к Богу и удовлетворения от этого, и у меня легко полились слезы, оттого что я рядом с Ним и вижу Его, и я подивился, что бы это значило.

«Поднимись, иди — сядь поближе,— молвил Он.— Теперь я — человек и Я — Бог, но мне страшно».— Голос Его невыразимо волновал меня — человеческий голос, но при этом исполненный божественной мудрости. Он говорил на языке и с интонациями жителей Иерусалима.

«О Господь, что мне сделать, чтобы облегчить Твою боль? — спросил я, ибо боль Его была очевидна. Я встал.— Что ты совершил и зачем?»

«Я совершил именно то, на что ты меня толкал своими уговорами, Мемнох,— отвечал Он, и на лице Его заиграла самая сказочная и очаровательная из улыбок.— Я воплотился. Только сделал это лучше тебя. Я родился от смертной женщины, заронив в нее Свое семя, и в течение тридцати лет жил на этой земле ребенком, а потом мужчиной, по временам сомневаясь — нeт, даже забывая п совершенно переставая верить, что я действительно Бог!»

 «Я вижу Тебя, я знаю Тебя. Ты — Владыка, Господь мой»,— молвил я. Я был так поражен Его лицом, узнаванием Его под маской кожи, покрывающей кости Его черепа. В одно трепетное мгновение в точности припомнил я то чувство, когда уловил выражение Его лица в лучах света, а теперь увидел то же выражение на человеческом лице. Я опустился на колени.

 «Ты — мой Бог»,— молвил я.

 «Я, Мемнох, позволил полностью вовлечь Себя в плотскую жизнь, чтобы узнать, что означает, как ты сказал, быть человеком, и узнать страдания людей, их страхи и желания, а также то, чему они могут научиться здесь или наверху. Я совершил то, что ты Мне велел, и сделал это лучше тебя, Мемнох. Я сделал это так, как должно Богу, доведя до крайности!»