Я провел с Моджо около часа или двух. Мы играли на заднем дворе, бегали, катались по земле, и я рассказал ему обо всем, что произошло, одновременно размышляя, стоит или не стоит брать его с собой на прогулку по городу. Его крупная, длинная, как у волка, морда с черной маской, как всегда, выражала неистребимую доброжелательность и снисходительное терпение. Господи! Ну почему ты не создал собаками всех нас?!

Откровенно говоря, общение с Моджо вселило в меня чувство уверенности и безопасности. Если дьяволу вдруг вздумается прийти вновь, а рядом со мной будет Моджо... Нет, это полный абсурд! Неужели я всерьез полагаю, что обыкновенная живая собака способна спасти меня от ада? Хотя... Смертные иногда верят и в более странные, поистине невероятные вещи.

Уже перед самым расставанием с Дэвидом я спросил:

— Как ты думаешь, что же все-таки происходит? Я имею в виду своего преследователя и того мужчину.

— Они существуют лишь в твоем воображении,— не задумываясь ответил Дэвид.— Таким образом ты безжалостно наказываешь сам себя, и это единственный приемлемый для тебя способ развлечения.

Наверное, мне следовало почувствовать себя оскорбленным и обидеться. Но я этого не сделал.

Дора... Дора была вполне реальной.

Наконец я решил, что пора расстаться с Моджо. Я должен следить за Дорой. Следовало поторопиться. Поцеловав Моджо на прощание, я ушел. Позже мы еще побудем с ним вместе — погуляем по нашему любимому пустырю под Ривер-бридж, среди высокой травы и гор мусора. Мы будем бегать и играть с ним ровно столько, сколько позволит время. А пока прогулка может подождать.

Мысли мои вновь вернулись к Доре.

Она, конечно, не знала о смерти Роджера. Ей просто неоткуда было узнать, разве что Роджер мог сам навестить дочь. Однако он и намеком не дал мне понять, что это возможно. Беседа со мной явно поглотила весь запас его энергии. Кроме того, он слишком любил и оберегал Дору, чтобы намеренно появиться перед ней в образе призрака.

И все же... Что мне известно о привидениях? Фактически Роджер стал первым призраком, с которым мне довелось разговаривать. Несколько слабых, безжизненных видений в прошлом не в счет.

Любовь Роджера к Доре оставила в моей душе неизгладимое впечатление, и я навсегда сохраню его в памяти, равно как и свойственную этому человеку причудливую смесь совестливости, уверенности в себе и невероятного апломба. В том, что он вернулся в этот мир в образе призрака, нет ничего странного — подобных примеров можно привести великое множество, причем свидетельства очевидцев весьма убедительны и полны захватывающих деталей. Но нужно обладать недюжинным самолюбием, чувством собственного достоинства и поистине умопомрачительной гордыней, чтобы в такой ситуации именно меня избрать своим собеседником и — более того — доверенным лицом.

Ничем не отличаясь от обычного смертного, я шел по городу, с наслаждением вдыхая речной воздух и радуясь, что вновь могу видеть любимые дубы с почерневшей корой, в беспорядке стоящие среди лужаек и цветников, тускло освещенные дома, увитые лозами... Я вернулся в Новый Орлеан! Домой!

Вскоре передо мной выросли кирпичные стены старого монастыря на Наполеон-авеню, где жила Дора. Наполеон-авеню удивительно красива — даже для такого города, как Новый Орлеан. По самой ее середине тянется широкая аллея. Когда-то по этой полосе бегали трамваи, а потом ее засадили деревьями, такими же красивыми и тенистыми, какие растут и вокруг монастыря, главным фасадом обращенного на Наполеон-авеню.

Жилые кварталы викторианской эпохи в целом поражают обилием зелени.

 Я медленно подходил к зданию монастыря, стараясь запомнить как можно большее количество внешних деталей. С тех пор как я в последний раз подглядывал здесь за Дорой, многое во мне переменилось.

 Здание было построено в стиле Второй империи, с двумя длинными боковыми крыльями и высокой покатой крышей над довольно необычной, полукруглой формы мансардой, расположенной в центральной части. Кирпичная кладка стен, закругленные арочные окна второго и третьего этажей, четыре башенки по углам, двухъярусное крыльцо фасада, украшенное белыми колоннами и огражденное перилами из черного металла...— все это органично сплеталось в единое целое и вполне соответствовало характерной для Нового Орлеана застройке того времени. Старинные медные желоба для стока воды тянулись по нижнему краю крыши. Многочисленные высокие окна были когда-то выкрашены белой краской и закрыты ставнями. Сейчас ставни отсутствовали, а краска почти совсем облупилась.

 Фасад дома скрывался за большим садом, а позади здания, насколько мне было известно, располагался просторный внутренний двор. Комплекс зданий монастыря занимал почти весь квартал. В прежние времена здесь жили монахини, опекавшие и обучавшие девочек-сирот всех возрастов. По обе стороны от главного фасада росли огромные дубы, ветви которых нависали над боковыми дорожками. С южной стороны вдоль улицы стояли в ряд старые мирты.

 Обходя вокруг монастыря, я обратил внимание на витражные окна двухэтажной часовни и заметил, что внутри мерцает свет, как будто там по-прежнему находились священные реликвии. В этом, однако, я сильно сомневался. Наконец я дошел до задней стены монастыря и перепрыгнул через нее.

 Всего лишь несколько дверей оказались запертыми. Вокруг царила тишина. Зима в Новом Орлеане достаточно мягкая, но это все же зима, а внутри здания было заметно холоднее, чем на улице.

 Я вошел на первый этаж и осмотрелся. Величественные пропорции широких, с высокими потолками коридоров с первого взгляда произвели на меня благоприятное впечатление; мне понравился запах недавно очищенного от наслоений кирпича и сосновых полов. Все вокруг выглядело неотделанным, первозданным, но такая неотшлифованность, отсутствие внешнего лоска были в моде среди людей творческих, которые обустраивали свои жилища в больших городах в старых складских помещениях и любили называть их не иначе как сараями или голубятнями.

Однако монастырь все же ничуть не походил на склад. Сомнений в том, что некогда здесь жили люди, более того, что это была освященная обитель, не возникало. Во всяком случае, у меня. Я медленно шел по коридору в сторону северо-восточной лестницы. Именно там, в так называемой северо-восточной башне, на третьем этаже и выше располагались комнаты Доры.

Присутствия Доры или кого-либо другого я не ощущал. Слышались шорохи крыс, насекомых, какого-то животного чуть крупнее крысы — возможно, енота, нашедшего себе пропитание на чердаке. Чуть позже я почувствовал, что здесь обитают духи природы, как называл их Дэвид, хотя я предпочитал называть их полтергейстами.

Я остановился, закрыл глаза и прислушался. Казалось, сама тишина посылает мне неясные импульсы, некие смутные образы, но настолько слабые, что они не способны были затронуть ни мое сердце, ни мой разум. Да, я понимал, что где-то здесь бродят призраки... но я не ощущал никакого бесплотного возбуждения, никаких отголосков трагических событий или проявлений несправедливости... Напротив, окружающая атмосфера была словно насыщена душевным покоем и твердостью веры.

Здание оставалось неподвластным времени.

Мне казалось, что оно радовалось возвращению того облика, какой имело в девятнадцатом столетии; даже обнаженные тяжелые балки потолков, которые на самом деле изначально не предназначались для всеобщего обозрения, выглядели великолепно: очищенное от штукатурки потемневшее дерево было ровным и гладким, ибо плотники той эпохи обращались с ним бережно и работали на совесть. Лестница тоже сохранилась в первозданном виде. Здесь, в Новом Орлеане, мне довелось пользоваться не менее чем тысячью ей подобных. В этом здании их было как минимум пять. Мне был знаком каждый поворот, каждая ступенька, исхоженная неисчислимым множеством детских ножек, знакомо шелковистое ощущение гладких, отполированных за столетие перил. Я видел тысячи таких площадок: расположенные точно против середины наружного окна — независимо от его формы и размера,— они словно рассекали надвое потоки струящегося в это окно уличного света.