— Смотрите, рыщут,— тихо сказал Луи. Он исхудал и слегка вздрагивал. Он пренебрег своим голодом, чтобы прийти и встать на свою вахту.— Лучше я вышвырну их отсюда, Пандора,— продолжил он голосом, не способным вселить страх даже в самую робкую душу.

— Пусть увидят то, зачем пришли,— хладнокровно, едва слышно ответила она.— Возможно, им недолго придется радоваться своему удовлетворению. Они осложняют нам жизнь, они нас позорят, они не приносят пользы никому — ни живым, ни мертвым.

Прелестная угроза, подумал я. Я надеялся, что она смела с лица земли немало им подобных, но, конечно, понимал, что многие Дети Тысячелетий думают то же самое и обо мне. Что же я за наглое существо — привести сюда посмотреть на моего друга, лежащего на полу, без какого бы то ни было разрешения своих детей.

— Оба они среди нас в безопасности,— сказала Пандора, видимо читая мои беспокойные мысли.— Ты же понимаешь, что тебя рады видеть и молодые, и старые.— Она обвела жестом всю комнату.— Некоторые не хотят выходить на свет, но они тебя знают. Они не хотели, чтобы ты погиб.

— Нет, никто не хотел,— довольно эмоционально сказал Луи.— И ты вернулся, как во сне. У нас были подозрения, некоторые шептали, что тебя видели в Нью-Йорке, красивого и полного жизни, как раньше. Но я не мог поверить, не убедившись своими глазами.

Я кивнул в знак признательности за его добрые слова. Но думал я о Плате. Я еще раз посмотрел на резное изображение Христа на дереве, а потом опустил взгляд на фигуру спящего Лестата.

Только тогда вышел Мариус. Он дрожал.

— Живой, не обожженный,— прошептал он.— Сын мой.

Его плечи скрывал старый, жалкий, поношенный серый плащ, но я не обратил на это внимания. Он сразу же обнял меня, заставив тем самым моих детей отойти. Однако далеко они не ушли. Думаю, они успокоились, увидев, что я обхватил его обеими руками и по многолетней привычке несколько раз поцеловал в лицо и в губы — потрясающего, исполненного мягкой любви.

— Я присмотрю за этими смертными, если ты решился попробовать,— сказал он. Он прочел весь сценарий в моем сердце. Он понял, что у меня нет выбора.— Как мне тебя отговорить? — спросил он.

Я только покачал головой. От спешки и предвкушения я даже не мог ответить иначе. Я предоставил Бенджика и Сибил его заботам.

Я приблизился к Лестату и прошел прямо к нему, то есть я стоял слева от него, он лежал от меня справа. Я быстро опустился, удивившись, что мрамор такой холодный, забыв, полагаю, как здесь сыро, в Новом Орлеане, как незаметно подкрадывается озноб.

Я оперся обеими руками о пол и посмотрел на него. Он лежал спокойно, неподвижно, оба глаза одинаково ясные, словно ни один из них никогда и не вырывали. Он смотрел, как говорится, сквозь меня, вперед, куда-то дальше, выглядывая из разума, на вид пустого, как мертвый кокон.

Его всклокоченные волосы запылились. Даже его холодная, злобная мать не причешет их, предположил я, отчего пришел в ярость. Но со вспышкой ледяных эмоций она прошипела:

— Он никого к себе не подпускает, Арман.— Эхо разнесло ее далекий голос по пустой часовне.— Попробуй, сам узнаешь.

Я поднял голову. Она сидела, прислонившись к стене, небрежно обхватив руками колени. Она была в привычной прочной выцветшей одежде цвета хаки, в узких брюках и в своей издавна прославленной британской куртке для сафари, в пятнах, оставленных дикой природой; ее светлые волосы, такие же яркие и золотистые, как у него, заплетенной косой лежали на спине.

Внезапно она сердито поднялась и направилась ко мне, резко и непочтительно топая по полу простыми кожаными сапогами.

— С чего ты взял, будто духи, которых он видел,— боги? — вопросила она.— С чего ты взял, будто выходки этих возвышенных существ, играющих с нами, стоят больше, чем детские проказы, а мы, от мала до велика, не просто звери, бродящие по земле? — Она остановилась в нескольких футах от него. Она скрестила руки.— Он ввел что-то или кого-то в искушение. Эта сущность не смогла перед ним устоять, и к чему это свелось? Говори. Ты должен знать.

— Я не знаю,— тихо ответил я.— Хоть бы ты оставила меня в покое.

— Не знаешь? Разве? Так я тебе скажу, к чему это свелось. Молодая женщина по имени Дора, духовный, как говорится, лидер, проповедовавшая добро, проистекающее из ухода за слабыми и страждущими, сбилась с пути! Вот к чему все свелось: ее проповеди, основанные на благотворительности, спетые на новый лад, дабы к ним прислушались, испарились благодаря кровавому лицу кровавого бога.

Мои глаза наполнились слезами. Мне было противно, что она все так ясно увидела, но я не мог ей ответить и не мог ее заткнуть. Я поднялся на ноги.

— Они слетелись обратно в соборы,— презрительно продолжала она,— целыми стаями вернулись к архаичной, смехотворной и абсолютно бесполезной теологии, которую ты, похоже, просто забыл.

— Я достаточно хорошо с ней знаком,— тихо сказал я.— Ты меня замучила. Что я тебе сделал? Я встал рядом с ним на колени, только и всего.

— Да, но ты хочешь большего, и твои слезы меня оскорбляют,— сказала она. Я услышал, как кто-то обратился к ней из-за моей спины, по-моему Пандора, но точно я не знал. Внезапно во вспышке мимолетного прозрения я понял, скольких здесь развлекают мои страдания, но мне. было все равно.

— Чего ты ждешь, Арман? — безжалостно и коварно спросила Габриэль. Ее узкое овальное лицо было так на него похоже — и так отличалось! Он никогда не расставался до такой степени с чувством, никогда не испытывал такого абстрактного гнева, как она.— Думаешь, ты увидишь то же, что и он, или же надеешься, что кровь Христова ждет, пока ты насладишься ее вкусом? Процитировать тебе катехизис?

— Не стоит, Габриэль,— смиренно сказал я. Слезы слепили мне глаза.

— Хлеб и вино будут Телом и Кровью до тех пор, пока они останутся хлебом и вином, Арман; но как только они перестанут быть хлебом и вином, они перестанут быть Телом и Кровью. Так чего ты ждешь от Крови Христовой? Что она сохранила волшебную силу, несмотря на мотор его сердца, пожирающий кровь смертных, как воздух, которым он дышал?

Я не ответил, а в душе подумал: «Это же не хлеб и вино; это его Кровь, его священная Кровь, он передал ее по пути на Голгофу тому, кто здесь лежит».

Я спрятал поглубже мою скорбь и злость на то, что она заставила меня скомпрометировать себя этими выражениями. Я хотел оглянуться на моих бедных Сибил и Бенджика, поскольку по запаху чувствовал, что они до сих пор здесь.

Что же Мариус не уведет их? Но это достаточно ясно. Мариус хочет посмотреть, что я намерен делать.

—Только не говори,— невнятно добавила Габриэль,— что дело здесь в вере.— Она усмехнулась и покачала головой.— Ты явился как Фома неверующий, чтобы вонзить свои окровавленные клыки прямо в рану.

— Ну пожалуйста, умоляю тебя, прекрати,— прошептал я. Я поднял руки.— Дай мне попробовать, пусть он меня ударит, тогда ты будешь довольна и отвернешься.

Я подразумевал только то, что сказал, и не ощущал в своих словах никакой силы — только смирение и невыразимую печаль.

Но ей они нанесли тяжелый удар, и впервые на ее лице отразилась всепоглощающая грусть, у нее тоже увлажнились и покраснели глаза, и, взглянув на меня, она даже поджала губы.

— Бедное заблудшее дитя! Арман,— сказала она,— мне так тебя жаль. Я так радовалась, что ты пережил солнце,

— Так, значит, я могу простить тебя, Габриэль,— сказал я,— за все жестокие слова, что ты мне наговорила?

Она задумчиво приподняла брови, а потом медленно кивнула в знак немого согласия. Потом, подняв руки, она беззвучно попятилась и приняла прежнюю позу на ступенях алтаря, откинув голову на алтарную ограду. Она, как прежде, подтянула колени и смотрела на меня, ее лицо оставалось в тени.

Я ждал. Она застыла и успокоилась. Рассеявшиеся по часовне посетители не издавали ни звука. Слышно было только ровное биение сердца Сибил и взволнованное дыхание Бенджика, и то за много ярдов от меня.

Я взглянул на Лестата, остававшегося без изменений, волосы по-прежнему падали на его лицо, слегка прикрывая левый глаз. Правая рука была откинута в сторону, пальцы согнулись, он лежал без единого движения, даже легкие не дышали, даже поры.