То есть, упав с крыши, обгорев, испытывая невыразимые мучения, я, возможно, нашел способ отчаянного мысленного избавления, спроецировав свой образ и силу в комнату Сибил, и их хватило, чтобы убить ее брата. Для духов, разумеется, невозможно осуществить достаточное воздействие на материю, чтобы ее изменить. Значит, может быть, именно так я и сделал: спроецировал себя в духовной форме, положил руки на материю — Фокса — и убил его.

Но на самом деле я в это не верю. Я объясню почему. Прежде всего, хотя Сибил и Бенджамин, несмотря на всю свою показную, полную здравого смысла отрешенность, не эксперты в вопросах смерти и последующей судебной экспертизы, оба настаивают, что, когда они избавлялись от трупа Фокса, он был обескровлен. На шее явственно виднелись раны от укуса. То есть они и по сей час верят, что я присутствовал там в материальной форме и что я действительно выпил кровь Фокса. Этого спроецированный образ сделать не может, во всяком случае насколько мне известно. Нет, он не сможет поглотить кровь целой кровеносной системы, а потом раствориться, вернуться в прежнее состояние. Нет, такое невозможно.

Конечно, Сибил и Бенджи могут заблуждаться. Что они знают о крови и трупах? Но они фактически, по их словам, оставили мертвого Фокса пролежать два дня, ожидая, пока им поможет дибук — или ангел. Но за такой срок человеческая кровь оседает в самую нижнюю часть тела, и дети не могли бы не заметить такую перемену. Они же ничего не заметили.

Нет, у меня от этого голова разболелась! Суть в том, что я не знаю, как и почему я попал в их квартиру. Я не знаю, как это произошло. Но я знаю, как я уже говорил, что все увиденное мной в великом восстановленном киевском соборе, в невероятном месте, было не менее реально, чем происшествие в квартире Сибил.

Есть и еще один существенный момент, пусть маленький, но критически важный. После того как я убил Фокса, Бенджи видел, как с неба упало мое обгорелое тело. Он видел меня, как я видел его, из окна.

Существует одна ужасная возможность. Вот в чем она заключается. Тем утром я должен был умереть. Я умер бы. Мое вознесение совершилось под действием безмерной воли и безмерной любви к Богу, в которой я, диктуя сейчас эти слова, не сомневаюсь.

Но возможно, в критический момент мужество меня подвело. Меня подвело мое тело. И, ища убежища от солнца, стараясь пресечь свое мученичество, я наткнулся на неприятности Сибил и ее брата и, почувствовав, как сильно я ей нужен, начал падать к убежищу на крыше, где меня быстро накрыли снег и лед. Мой визит к Сибил, согласно этому толкованию, мог быть лишь преходящей иллюзией, сильной проекцией самого себя, удовлетворением потребности выбранной наугад уязвимой девушки, которой грозили смертельные побои со стороны брата.

Что касается Фокса, я, несомненно, убил его. Но умер он от страха: может быть, когда я надавил иллюзорными руками на его хрупкое горло, его сердце не выдержало — телекинез или внушение. Но я уже сказал, что не верю в это.

Я побывал в киевском соборе. Я проломил пальцами скорлупу. Я видел, как птица вылетела на свободу.

Я знаю, что рядом стояла моя мать, я знаю, что мой отец перевернул чашу. Я знаю, потому что уверен: ни одна частица меня не могла бы вообразить себе такое. Знаю, потому что увиденные ллной краски и услышанная музыка не были придуманы и прежде я такого не испытывал.

Ведь ни об одной из своих предыдущих грез я такого сказать не могу. Когда я произносил слова молитвы в Киеве, я находился в царстве, состоящем из ингредиентов, которыми мое воображение просто не располагает.

Я больше не хочу об этом говорить. Анализировать — слишком болезненно и ужасно. Я не собирался это делать, насколько сознавало мое сердце, и у меня не было над этим сознательной власти. Так просто получилось.

Если бы я смог, я бы вообще забыл об этом. Я так невероятно счастлив с Сибил и Бенджи, что, естественно, на время их жизни хочу забыть обо всем. Я хочу только находиться рядом с ними, что и делаю с описанной мной ночи.

Ты видишь, что я не торопился прийти сюда. Вернувшись в ряды опасных живых мертвецов, я с легкостью прочел мысли других вампиров и выяснил, что Лестат находится в своем заточении в безопасности и даже диктует тебе всю историю, случившуюся с ним, с Богом Воплощенным и с Мемнохом-дьяволом.

Мне было очень легко разузнать, не обнаруживая собственного присутствия, что весь мир вампиров скорбит по мне со слезами и с большей болью, чем я мог предсказать.

Таким образом, уверенный в безопасности Лестата, сбитый с толку, но испытывающий облегчение оттого, что к нему таинственным образом вернулся его похищенный глаз, я имел возможность пожить в свое удовольствие с Сибил и Бенджи, что я и сделал.

С Бенджи и Сибил я снова воссоединился с миром, чего не случалось с тех пор, как меня покинул единственный созданный мной вампир, Дэниел Маллой. Моя любовь к Дэниелу всегда оставалась несколько нечестной, а также сплеталась с моей ненавистью к миру в целом и смятением перед лицом современного мира, который начал открываться передо мной в тот момент, когда в конце восемнадцатого века я вышел из вырытых под Парижем катакомб.

Сам Дэниэл считал, что ему этот мир ни к чему, он пришел ко мне, когда жаждал Темной Крови, когда в его мозгу плавали мрачные гротескные истории, рассказанные ему Луи де Пон-дю-Лаком. Забросав его кипами всевозможных богатств, я добился только того, что его тошнило от смертных сластей, и в результате он отвернулся от предложенной мной роскоши, превратившись в изгоя. Бродя в полубезумном состоянии по улицам, одетый в лохмотья, он отказался от мира до такой степени, что стоял на пороге смерти, а я, существо слабое, испорченное, терзаемое его красотой, вожделея живого человека, а не того вампира, каким он мог бы стать, перенес его к нам, исполнив Темный Ритуал, только потому, что иначе он бы умер.

После этого я не стал для него вторым Мариусом. Все вышло в точности как я предполагал: в глубине души он ненавидел меня за то, что я сделал его живым мертвецом, за то, что в одну ночь превратил его как в бессмертного, так и в типичного убийцу.

Смертным человеком он не представлял себе, какую цену мы платим за свое существование, и правду знать не хотел; он бежал от нее в беспокойные сны и злобные странствия.

Случилось то, чего я и боялся. Сделав его своим товарищем, я получил любовника, все яснее видевшего во мне чудовище.

У нас так и не было периода невинности, у нас не было весны. У нас не было ни единого шанса, какие бы нас ни окружали прекрасные сумеречные сады. Наши души были настроены на разные волны, наши желания пересекались, а зерно нашей взаимной неприязни попало в слишком благодатную почву, чтобы не зацвести. Сейчас все по-другому.

Два месяца я прожил в Нью-Йорке с Сибил и Бенджи, прожил так, как никогда не жил с тех давно прошедших ночей с Мариусом в Венеции.

Я, кажется, уже говорил, что Сибил богата, но она не умеет пользоваться этим богатством: доходы идут на оплату ее непомерных апартаментов и ежедневного питания в номере, остаток идет на дорогую одежду, билеты на симфонические концерты и некоторые стихийные траты и шалости.

Я невероятно богат. Так что первым делом я с удовольствием осыпал Сибил и Бенджика роскошью, которой прежде осыпал Дэниела Маллоя, но с куда большей пользой. Им это понравилось.

Когда Сибил не играет на пианино, она совершенно не возражает против того, чтобы пойти со мной и Бенджи в кино, на симфонический концерт или в оперу. Ей нравится балет, она любит водить Бенджика в самые лучшие рестораны, где он прославился среди официантов своим резким энергичным голоском и распевной манерой совершать набеги на названия блюд, французских и итальянских, заказывая коллекционные вина, которые ему наливались беспрекословно, невзирая на полные добрых намерений законы, запрещающие подавать детям спиртное. Мне, конечно, это тоже очень нравится, и я в восторге обнаружил, что у Сибил появилась игривая привычка одевать меня, выискивать куртки, рубашки и тому подобное из кип одежды на полках, быстро указывая пальцем на понравившуюся вещь, а также выбирать на бархатных подставках всевозможные кольца с дорогими камнями, запонки, цепочки, крошечные распятия из золота и рубинов, золотые скрепки для денег и так далее.