— Мастер, а что станет с нашими душами, если уничтожить наши тела?

— Одному Богу известно, Амадео. Я отчаялся выяснить. Я прожил слишком долго, чтобы думать о самоуничтожении. Возможно, меня постигнет та же участь, что и весь физический мир. Вполне вероятно, что мы возникли из ниоткуда и уйдем в никуда. Но давай лучше тешить себя иллюзиями о бессмертии, как смертные тешат себя своими иллюзиями.

Уже хорошо.

Мастер дважды отлучался из палаццо, чтобы совершить свои таинственные путешествия, причину которых он, как и прежде, отказывался мне объяснять.

Я ненавидел эти отлучки, но понимал., что мне предоставляется случай проверить свои новые силы. Я должен был мягко и ненавязчиво управлять домом, мне приходилось самостоятельно охотиться, а потом, по возвращении Мариуса, давать ему отчет в том, чем я занимался в свободное время.

После второго путешествия он вернулся домой утомленный и непривычно грустный. Он сказал, как уже говорил однажды, что Те, Кого Следует Оберегать, пребывают в мире.

— Я ненавижу этих тварей! — сказал я.

— Нет, никогда не смей говорить так в моем присутствии, Амадео! — взорвался он.

Мастер так разозлился, что на мгновение потерял самообладание,— таким я еще никогда его не видел. Не уверен, что за время нашей совместной жизни я вообще видел, чтобы он по-настоящему сердился.

Он подошел ко мне, и я отпрянул, не на шутку испугавшись. Мариус ударил меня наотмашь по лицу, однако, к счастью, он уже пришел в себя, и удар получился обычным, до сотрясения мозга.

Я принял его и бросил на Мастера злобный, обжигающий взгляд.

— Ты ведешь себя как ребенок,— сказал я,— как ребенок, изображающий господина, а мне приходится обуздывать свои чувства и мириться с этим.

Конечно, для этой речи мне понадобилась вся моя сдержанность, особенно с таким головокружением, и на моем лице отразилось такое упрямое презрение, что он внезапно расхохотался. Я тоже засмеялся.

— Нет, правда, Мариус,— сказал я, чувствуя себя безмерно дерзким,— кто они, эти существа, о которых ты говоришь? — Здравый смысл заставил меня вести себя вежливо и почтительно. В конце концов, мне действительно было интересно.— Ты возвращаешься домой несчастным. Ты же не станешь это отрицать. Так кто они такие и чего ради их оберегать?

— Амадео, хватит вопросов. Иногда, перед самым рассветом, когда мои страхи обостряются больше всего, я воображаю, что у нас есть враги среди тех, кто пьет кровь, и что они уже близко.

—Другие? Такие же сильные, как ты?

— Нет, те, кто появился в последние годы, не могут сравняться со мной по силе, поэтому-то их здесь и нет.

Я затаил дыхание. Он уже раньше намекал, что никого не допускает на нашу территорию, но в подробности не вдавался, а теперь он был расстроен, смягчился и хотел поговорить.

— Но я воображаю,— продолжал Мариус,— что существуют и другие, что они придут нарушить наш покой. У них нет веской причины. Так всегда бывает. Им захочется поохотиться в Венеции, или же они попытаются уничтожить нас просто развлечения ради. Я представляю себе... Короче говоря, дитя мое,— а ты мое дитя, умник! — я рассказываю тебе о древних тайнах не больше, чем тебе следует знать. Таким образом, никто не сможет выкопать из твоего еще пока несовершенного разума его глубочайшие тайны — ни с твоего согласия, ни без твоего ведома, ни против твоей воли.

 — Если у нас есть история, которую стоит узнать, ты должен мне рассказать. Что за древние тайны? Ты засыпаешь меня книгами по истории человечества. Ты заставил меня изучать греческий и даже эту несчастную египетскую письменность, которую никто на свете не знает. Ты без конца меня допрашиваешь о судьбе Древнего Рима или Афин, о битвах каждого крестового похода, отправлявшегося с наших берегов в Святую землю. А как же мы?

 — Мы всегда были здесь,— ответил он,— я же говорил. Древние, как само человечество. Мы всегда были здесь, нас всегда было мало, мы всегда воюем, нам всегда лучше всего быть одним, нам нужна любовь в лучшем случае одного-двух существ. Вот наша история, коротко и ясно. Я жду, что ты напишешь ее мне на каждом из пяти известных тебе языков.

 Он раздраженно уселся на кровать, зарывшись грязным сапогом в атласную простыню, и откинулся на подушки. Он выглядел совсем разбитым, не похожим на себя и молодым.

 — Мариус, ну хватит тебе,— уговаривал его я, сидя за письменным столом.— Какие древние тайны? Кто такие Те, Кого Следует Оберегать?

 — Иди раскопай наши подвалы, дитя,— сказал он, подбавив в свой голос сарказма.— Разыгци там статуи, которые я храню с так называемых языческих времен. От них не меньше пользы, чем от Тех, Кого Следует Оберегать. Оставь меня в покое. Когда-нибудь я тебе расскажу, но пока что даю тебе только то, что наиболее важно. Предполагалось, что в мое отсутствие ты будешь заниматься. Рассказывай, что ты выучил.

 Перед отъездом он потребовал, чтобы я изучил всего Аристотеля, не по рукописям, которые в избытке водились на площади, но по его личному старому тексту — этот текст, по его словам, был написан на настоящем греческом. Я все прочел.

 — Аристотель,— сказал я,— и святой Фома Аквинский. Да ладно, великие системы приносят успокоение, а когда мы сами чувствуем, что впадаем в отчаяние, нам следует изобрести великие схемы окружающей нас пустоты, и тогда мы не поскользнемся, а повиснем на созданных нами стропилах, так же лишенных смысла, как и пустота, но слишком досконально проработанных, чтобы ими с легкостью пренебрегать.

 — Отличная работа,— красноречиво вздохнул он.— Может быть, когда-нибудь, в далеком будущем, ты займешь более многообещающую позицию, но поскольку ты, кажется, насколько возможно, воодушевлен и счастлив, к чему мне жаловаться?

 — Откуда-то же мы все-таки произошли? — Я настойчиво возвращался к интересующей меня теме.

 Он был слишком удручен, чтобы отвечать.

Наконец он оживился, вскочил с подушек и направился ко мне.

— Пойдем отсюда. Давай найдем Бьянку и ненадолго переоденем ее в мужчину. Принеси костюм получше. Нужно хоть на какое-то время дать ей возможность не сидеть взаперти.

— Сударь, возможно, подобная грубость вас шокирует, но у Бьянки, как и у многих женщин, давно уже появился такой обычай. Переодевшись мальчиком, она без конца выскальзывает из дома, чтобы совершать экскурсии по городу.

— Да, но не в нашем обществе. Мы покажем ей самые страшные места! — Он сделал театрально-комическое лицо.— Пошли.

Я был в восторге.

Как только мы рассказали ей о своем плане, она тоже пришла в восторг. Мы ворвались к ней с целым гардеробом изысканной одежды, и она моментально ускользнула с нами, чтобы переодеться.

— Что вы мне принесли? О, я сегодня буду Амадео! Потрясающе! — Она захлопнула двери, оставив за ними свою компанию, которая, как обычно, продолжала развлекаться и без нее: несколько человек пели, собравшись вокруг спинета, а остальные разгоряченно спорили над игрой в кости.

Она сорвала с себя одежду и предстала перед нами обнаженная, как Венера, выходящая из моря. Мы вдвоем нарядили ее в синие чулки, в тунику и камзол. Я покрепче затянул на ней пояс, а Мариус собрал ей волосы и прикрыл их мягкой бархатной шляпой.

— Ты самый хорошенький мальчик в Венеции,— сказал он, отходя на шаг.— Что-то подсказывает мне, что придется защищать тебя ценой наших жизней.

— Вы действительно решили отвести меня в самые жуткие притоны? Мне хочется увидеть опасные места! — Он воздела руки.— Дайте мне стилет. Вы же не думаете, что я пойду безоружной.

— Я принес тебе все подобающее случаю оружие.— Мариус захватил с собой меч и теперь застегнул прекрасную, отделанную бриллиантами перевязь на бедрах Бьянки.— Попробуй его выхватить. Это не тренировочная рапира. Это военный меч. Вперед.

 Она ухватилась за рукоять обеими руками и уверенно, с размаху, рассекла им воздух.

 — Жаль, что у меня нет врага,— воскликнула она,— а то ему пришлось бы готовиться к смерти!

 Я бросил взгляд на Мариуса. Он посмотрел на нее. Нет, ей нельзя быть такой, как мы.