Я стоял, наклонив голову, прижавшись виском к земляной стене. Я мечтал найти того чистого душой мальчика, который вскрывал эти кельи, чтобы принести отшельникам немного пищи и воды, чтобы поддержать в них жизненные силы. Но я не мог найти его. Не мог. И по отношению к нему я испытывал только безмерную, безграничную жалость из-за того, что ему вообще пришлось здесь страдать, худому, жалкому, отчаявшемуся, невежественному, да, ужасно невежественному, знавшему в жизни только одну чувственную радость: смотреть на отблески огня в красках иконы.

Я задыхался. Я повернул голову и, оцепенев, упал в объятия Мариуса.

— Не плачь, Амадео,— нежно прошептал он.

Он отвел мои волосы с глаз и пальцем ласково смахнул с ресниц слезы.

— Попрощайся с ними навсегда, сын мой,— сказал он.

Я кивнул.

Через мгновение мы стояли на улице. Я молча спускался по холму к берегу. Мариус шел за мной.

Запах реки усиливался, равно как и зловоние, исходившее от людей. Наконец я дошел до строения, в котором узнал собственный дом. Вдруг мне показалось, что это настоящее безумие! Чего я добиваюсь? Взглянуть на все это другими глазами? Найти подтверждение тому, что у меня, смертного мальчика, никогда не было ни единого шанса?

Господи, моему новому существованию в облике нечестивого вампира, питающегося жирными сливками порочного венецианского мира, вообще нет и не может быть прощения — я это прекрасно понимал. Неужели это всего лишь тщеславная попытка самооправдания? Нет, что-то иное влекло меня к длинному прямоугольному дому, толстые, обмазанные глиной стены которого были разделены грубыми балками; с крыши свисали сосульки. Это довольно-таки большое примитивное строение было моим домом. Я осторожно, крадучись, обошел его вокруг. Сугробы здесь подтаяли и потекли, речная вода заливала улицу, совсем как в моем детстве. Вода просочилась в мои венецианские сапоги тонкой работы. Но теперь она не парализовала ноги, потому что я черпал силы у неведомых этим людям богов и у созданий, чьих имен невежественные крестьяне, одним из которых раньше был и я, не знали.

Я прижался лбом к шершавой стене, как в монастыре, приникнув к глине, словно ее плотная поверхность могла защитить меня и передать мне все, что я хотел узнать. Через крошечную дыру в вечно осыпающейся глиняной обмазке я увидел знакомые огоньки свечей и более яркое пламя ламп семья собралась возле большой теплой кирпичной печи.

Я знал каждого их этих людей, хотя некоторые имена стерлись из памяти. Я знал, что это мои родные и какие между ними отношения.

Но мне хотелось узнать и многое другое, хотелось убедиться, что все у них хорошо. Мне нужно было выяснить, смогли ли они продолжать жить с былой энергией после того рокового дня, когда меня похитили, а отца, несомненно, убили в дикой степи. Возможно, мне необходимо было знать, о чем они молились, когда вспоминали Андрея, мальчика, обладавшего даром писать подлинные шедевры — нерукотворные иконы.

Я услышал, что внутри играют на гуслях, я услышал песню. Голос принадлежал моему дяде, одному из братьев отца, такому молодому, что он мог бы быть и моим братом. Его звали Борис, и с раннего детства он отличался способностями к пению, легко запоминая старинные сказания о богатырях и героях, и сейчас он пел одно из них, красивое и трагическое. Гусли были старые и маленькие — отцовские, и Борис перебирал струны в такт речитативу, рассказывая историю жестокой и роковой битвы за великий древний город — Киев.

Я вслушивался в знакомые распевы, на протяжении сотен лет передававшиеся в нашем народе из уст в уста, от певца к певцу. Я отломил кусочек глины и сквозь крошечное отверстие увидел в углу иконы — прямо напротив семьи, собравшейся вокруг мерцающего в открытой печи огня.

Что за зрелище! Среди десятков свечных огарков и глиняных ламп с горящим в них жиром стояли, прислоненные к стене, около двадцати икон в золотых окладах. Некоторые давно потемнели от времени, в то время как другие сияли свежестью красок, словно Божием соизволением созданные только вчера. Там же я увидел и крашеные яйца, покрытые прекрасными узорами, которые прекрасно помнил, хотя сейчас даже своим вампирским зрением не мог разглядеть их во всех подробностях — слишком велико было расстояние. Много раз наблюдал я, как женщины расписывают к Пасхе эти священные яйца, деревянными палочками накладывая подтаявший воск, чтобы наметить ленты, звезды, кресты или линии, обозначавшие бараньи рога, бабочку или аиста. После того как яйцо покрывали воском, его окунали в холодный краситель поразительно густого цвета. Мне тогда казалось, что существует бесконечное разнообразие оттенков, а также бесконечные возможности выражения глубокого смысла в простых узорах и знаках.

Эти хрупкие прекрасные яйца хранились для исцеления больных или же для защиты от бури. Я сам прятал их, например в огороде, чтобы урожай был лучше. Одно из них я поместил над дверью дома, куда после замужества ушла жить моя сестра.

Об этих расписных яйцах есть прекрасная легенда, в которой говорится, что, пока люди будут соблюдать этот веками установленный обычай, крашеные яйца защитят мир от злого чудовища, которое всегда готово прийти и проглотить все живое на земле.

Приятно было увидеть, что эти яйца по прежнему лежат в красном углу, среди икон, рядом с ликами святых. Откровенно говоря, я забыл о существовании этого древнего обычая и теперь испытывал не только стыд, но и страх — мне казалось, что такая забывчивость предвещает беду.

Однако, залюбовавшись святыми ликами, я вскоре перестал думать о чем-либо другом. Я увидел, как сверкает в свете огня лик Христа, прекрасного, нахмуренного Христа, каким я часто его рисовал. Мне довелось написать великое множество таких икон, однако эта была удивительно похожа на потерянную мною в густой траве в день похищения.

Нет, не может быть! Кто смог бы отыскать и вернуть в дом икону, которую я уронил, когда разбойники взяли меня в плен. Нет, это, конечно, другая икона, ведь я уже говорил, что нарисовал их очень много, прежде чем родители набрались мужества отвести меня к монахам. Ведь мои иконы были во многих домах. Отец даже с гордостью преподносил их в дар князю Михаилу, и именно князь сказал, что мой талант должны увидеть монахи.

Каким строгим выглядел наш Господь по сравнению с нежным, задумчивым Христом Фра Анджелико или благородным, печальным Господом Беллини! Но его согрела моя любовь! Лик Христа был написан в наших древних традициях, и Господь оставался любящим, несмотря на строгость линий, любящим, несмотря на мрачность красок, любящим в традиционном для моей родной земли понимании этого слова. Мой Христос был проникнут и согрет любовью, которую, как я верил, он дарил мне!

Мне стало дурно. Я почувствовал, как руки Мастера легли мне на плечи, но вопреки моим опасениям он не увлек меня прочь, а лишь обнял и прижался щекой к моим волосам.

Я уже чуть было не ушел. Все, с меня хватит! Но музыка вдруг смолкла. Какая-то женщина... Неужели это моя мать? Нет, она слишком молода — это моя теперь уже взрослая сестра Аня. Так вот, эта женщина устало заговорила о том, что мой отец смог бы опять запеть, если бы им удалось спрятать от него все спиртное и привести его в чувство.

Дядя Борис усмехнулся. Иван безнадежен, сказал Борис. Ивану уже не прожить трезвым ни дня ни ночи, ему недолго осталось. Иван отравлен спиртным — не только хорошим вином, которое он покупает у торговцев, продавая все, что ему удается украсть из этого дома, но и крестьянским самогоном, который он отбирает силой, по сей день оставаясь грозой округи.

У меня волосы встали дыбом. Иван, мой отец, не погиб? Иван остался в живых, чтобы умереть с позором? Ивана не убили в дикой степи?

Однако они прекратили разговор и тут же перестали думать об отце. Дядя запел новую песню — веселую плясовую. В этом доме танцевать было некому — все устали от тяжелой работы, женщины слепли, продолжая латать лежащую на коленях одежду. Но музыка их подбодрила, и один из них, мальчик, младше, чем я был, когда умер, да, мой младший брат, тихо прошептал молитву за моего отца, чтобы отец сегодня не замерз до смерти, свалившись пьяным в сугроб, что случалось нередко.