Мы, ученики Мариуса, всегда находили ужасно сложным мысленно разделять участь повешенного или сожженного. Короче говоря, он отнял у нас радость забавы.

Конечно, поскольку эти ритуалы совершались практически всегда днем, сам Мариус никогда на них не присутствовал.

И теперь, когда мы вошли на огромную площадь Синьории, я увидел, что его раздражает тонкая пелена пепла, все еще витавшего в воздухе, и коробит от мерзких запахов.

Я также отметил, что мы легко скользили между людьми — две почти неуловимые фигуры в черном. Наши шаги оставались практически неслышными. Благодаря вампирскому дару мы умели двигаться быстро и незаметно, с инстинктивной ловкостью и грацией уклоняясь от случайных взглядов смертных.

— Мы как будто невидимы,— сказал я Мариусу,— как будто ничто не может затронуть нас, потому что наше место не здесь и мы скоро покинем этот город.— Я посмотрел на унылые крепостные стены, обрамлявшие площадь.

— Да, но мы отнюдь не невидимы, не забывай,— прошептал он.

— Но кто здесь сегодня умер? Люди мучаются и боятся. Прислушайся. Здесь и удовлетворение, и страх.— Он не ответил, Я забеспокоился.

— Что случилось? Не может быть, чтобы что-то обычное,— сказал я.— Весь город не спит и волнуется.

— Это их великий реформатор Савонарола,— сказал Мариус.— Сегодня днем он умер: повешен, потом сожжен. Благодарение Богу, когда его охватило пламя, он был уже мертв.

— Ты желаешь милосердия по отношению к Савонароле? — спросил я. Он меня озадачил. Этого человека — быть может, и великого реформатора в чьих-то глазах — проклинали все мои знакомые. Он осуждал любые плотские удовольствия, отказывая в какой бы то ни было обоснованности той самой школе, где, по мнению моего Мастера, можно было научиться всему.

— Я желаю милосердия каждому человеку,— сказал Мариус. Он жестом позвал меня за собой, и мы двинулись по направлению к ближайшей улице. Мы уходили все дальше от скверного места.

— Даже тому, кто убедил Боттичелли бросить свои собственные картины в «костры тщеславия»? — спросил я.— Сколько раз ты указывал мне на мелкие детали своих копий с шедевров Боттичелли, демонстрируя фрагмент изысканной красоты, чтобы я запомнил ее навсегда?

— Ты что, собираешься спорить со мной до конца света? — воскликнул Мариус,— Я доволен тем, что моя кровь придала тебе новую силу во всех отношениях, но неужели обязательно сомневаться в каждом слове, которое слетает с моих губ? — Он окинул меня яростным взглядом, и свет факелов озарил его полунасмешливую улыбку.— Найдется немало учеников, которые верят в действенность такого метода, верят, что до истины можно докопаться путем бесконечной борьбы между учеником и учителем. Но только не я! Я считаю, что тебе стоит сначала позволить моим урокам хоть на пять минут спокойно улечься у тебя в голове, а уж потом начинать свои контратаки.

— Ты стараешься разозлиться на меня, но не получается.

— Какая у тебя путаница в мозгах! — резко воскликнул он и быстро зашагал вперед.

 Узкая флорентийская улочка была темной и мрачной и больше напоминала проход через большой дом, чем городскую улицу Мне не хватало венецианского бриза, точнее, его не хватало моему телу. Меня же этот город просто завораживал.

 — Ну не злись так,— сказал я.— Почему они обрушились на Савонаролу?

 — Дай людям время, они обрушатся на кого угодно. Он объявил себя пророком, вдохновленным божественной силой Господа, и утверждал, что наступил конец света, а это, ты уж мне поверь, самая старая, самая избитая христианская жалоба в мире. Конец света! Сама христианская, религия базируется на идее о том, что мы доживаем последние дни! Эту религию подогревает человеческая способность забывать все ошибки прошлого и в очередной раз наряжаться по поводу светопреставления.

 Я улыбнулся, но улыбка получилась горькой. Я хотел сказать, что всех нас рано или поздно ждет конец света, ибо все люди смертны, но в тот же миг осознал, что я больше не из их числа — во всяком случае, я не более смертен, чем весь мир.

 Казалось, я всем своим существом осознал мрачную атмосферу, нависшую над моим детством в далеком Киеве. Я снова увидел грязные пещеры и наполовину погребенных монахов, приглашавших меня к ним присоединиться.

 Я стряхнул с себя эти мысли, и тогда Флоренция показалась мне ужасно яркой — особенно в тот момент, когда мы вышли на широкую, освещенную факелами площадь Дуомо, к великому собору Санта-Мария дель Фьоре.

 — А, значит, мой ученик хоть иногда меня все-таки слушает,— с иронией произнес Мариус.— Да, я невыразимо рад, что Савонаролы больше нет. Но радоваться концу чего-то не значит одобрять бесконечное шествие жестокости, которое и составляет человеческую историю. Хотел бы я, чтобы все было иначе. Публичные жертвоприношения во всех отношениях превращаются в гротеск. Они притупляют чувства масс. Б этом городе это в первую очередь зрелище. Флорентийцы получают от казни такое же удовольствие, как мы от наших регат и процессий. Значит, Савонарола мертв. Что ж, если и был человек, который сам на это напрашивался, то это Савонарола, предсказывавший конец света, проклинавший со своей кафедры герцогов и принцев, убеждавший великих художников сжигать свои работы. И к черту его.

 —Мастер, смотри, это же баптистерий! Пойдем туда, постоим хотя бы у дверей. Площадь почти пуста. Пойдем. У нас есть шанс посмотреть на бронзовые фигуры.— Я потянул его за рукав.

 Он последовал за мной и прекратил бормотать, но все еще был вне себя.

 То, что мне хотелось посмотреть, и по сей день можно увидеть во Флоренции, на самом деле практически все сокровища этого города, да и Венеции, что я тебе описал, можно увидеть и ныне. Нужно только туда съездить. Роспись, по дереву на двери, предмет моего восхищения, была создана Лоренцо Гиберти, но там сохранились и более старинные работы — творения Андреа Пизано, изображавшие житие святого Иоанна Крестителя, и я не собирался упустить их из виду.

 Мое вампирское зрение было настолько острым, что, изучая эти разнообразные изображения в бронзе, я едва мог сдержать вздохи удовольствия.

 Я так хорошо помню этот момент. Думаю, тогда я поверил, будто ничто больше не сможет причинить мне зло или заставить меня отчаяться, что в вампирской крови я обрел бальзам спасения, и, что самое странное, сейчас, диктуя эту историю, я думаю так же.

 Хотя я сейчас несчастлив, и, наверное, это навсегда, я опять верю в первостепенное значение плоти. Мне на ум приходят слова Д. Г. Лоуренса, писателя двадцатого века, который в своих рассказах об Италии вспоминает стихи Блейка:

 Вот слова Лоуренса:

 «Таково превосходство плоти — она пожирает все, превращаясь в великолепный пламенеющий костер, в настоящее огненное безмолвие.

 Это и есть способ превратиться в неугасающий огонь — превращение посредством плотского экстаза».

Но я допустил рискованную для рассказчика вещь. Я оставил свой сюжет, на что, я уверен, Вампир Лестат (кто, возможно, более искусен, чем я, и так влюблен в образ, нарисованный Уильямом Блейком, что, признается он в этом или нет, использовал в своей книге тигра точно таким же образом) не преминул бы мне указать, и мне лучше поскорее вернуться к той сцене на площади Дуомо, где я столько веков назад стоял рядом с Мариусом, глядя на гениальные творения Гиберти, воспевшего в бронзе сивилл и святых. Мы не торопились. Мариус тихо сказал, что после Венеции он избрал бы своим городом Флоренцию, ибо здесь многое озарено великолепным светом.

— Но я не могу оставаться вдали от моря, даже здесь,— доверительно объяснил он.— И, как ты можешь убедиться своими глазами, этот город с мрачной бдительностью цепляется за свои сокровища, в то время как в Венеции сами искрящиеся в лунном свете каменные фасады наших дворцов предлагаются в жертву всемогущему Богу.