Похоже, он проводил здесь гораздо больше времени, чем я предполагал.

Я еще раз внимательно осмотрел все вокруг и принюхался. Да, он приходил сюда очень часто и... с кем-то еще. И этот кто-то здесь умер! Надо же, я не знал. Итак, этот убийца, наркоделец, был влюблен в молодого человека, и отношения между ними были весьма серьезные. Все происходило здесь, в этой берлоге. В голове у меня замелькали обрывки событий, но это не были зрительные образы — скорее нечто более впечатляющее, действовавшее на уровне эмоций, противостоять которым гораздо сложнее. Молодой человек скончался совсем недавно.

Столкнись я со своей жертвой в то время, когда умирал его друг, я бы, наверное, прошел мимо и нашел другой объект для преследования. И все же... Он был таким аппетитным...

Тем временем он уже поднимался по ступенькам внутренней потайной лестницы — шел осторожно, сжав пальцами рукоятку спрятанного под пальто пистолета. Выглядело это весьма банально, прямо как в голливудских фильмах, хотя во многих других отношениях его никак нельзя было назвать человеком предсказуемым. Впрочем, те, кто так или иначе связан с наркобизнесом, в большинстве своем весьма эксцентричны.

Наконец он подошел к двери в квартиру и увидел, что она открыта Какой всплеск ярости! Я скользнул в тень, спрятавшись в углу как раз напротив величественной гранитной статуи, между двумя покрытыми пылью святыми. Увидеть меня в темной комнате он не мог — для этого ему нужно было включить хотя бы одну из галогенных ламп, да и они освещали лишь небольшое пространство вокруг.

Он стоял, прислушиваясь, пытаясь уловить чужое присутствие, просчитывая в уже возможные варианты. Ему была ненавистна даже мысль о том, что кто-то посмел вторгнуться в его владения. Несмотря на то что он был один, об отступлении не могло быть и речи — он намеревался тщательно обследовать квартиру и готов был на все, вплоть до убийства. Нет, никто не мог знать об этом убежище; скорее всего, сюда пролез какой-нибудь проклятый мелкий воришка, наконец рассудил он и в ярости мысленно обрушил на наглеца целый шквал злобных проклятий.

Вытащив пистолет и держа его наготове, он принялся методично обходить комнату за комнатой — те самые, в которых я только что побывал. Я слышал, как щелкали выключатели, видел, как вспыхнул в прихожей свет.

Откуда у него такая уверенность, что в квартире, кроме него, никого нет? Ведь спрятаться здесь мог, по сути, кто угодно и где угодно. Я-то точно знал, что мы с ним одни. Но он? На чем было основано его убеждение? Возможно, все дело в той особенности его характера, которая позволяла ему оставаться живым и безнаказанным до сих пор,— в причудливой смеси изобретательности и беспечности?

И вот наконец настал восхитительный момент: он полностью убедился, что действительно один в своем логове.

Только тогда он вошел в гостиную — я отчетливо видел его силуэт на фоне освещенного из прихожей проема двери, в то время как меня, стоящего в густой тени, он заметить никак не мог,— убрал свою девятимиллиметровую пушку в наплечную кобуру и медленно стянул с рук перчатки.

Даже в неярком свете я отчетливо видел каждую деталь его облика, все то, что привлекало и восхищало меня в этом человеке.

У него были мягкие черные волосы, азиатского типа лицо — определить национальность более точно я бы не решился: такие лица можно встретить и у индийцев, и у японцев, и у цыган; он мог оказаться даже итальянцем или греком,— хитрые, очень темные, почти черные глаза и удивительно гармоничная фигура. Эта гармония, симметрия и соразмерность всех частей тела была, пожалуй, едва ли не единственной особенностью, которую унаследовала от него Дора. Однако в отличие от светлокожей дочери. — должно быть, у матери Доры кожа отливала просто молочной белизной — он обладал кожей цвета жженого сахара.

Внезапно я почувствовал, что он забеспокоился. Повернувшись ко мне спиной, он пристально уставился на какой-то предмет, вызвавший его тревогу. Я тут был явно ни при чем, поскольку ни к чему даже не прикоснулся. Настороженное, взвинченное состояние не позволяло ему логически мыслить и на какое-то время разрушило завесу между моим и его разумом.

Высокий, в длинном пальто и великолепных, ручной работы ботинках с Савил-роу, которые пользуются неизменным спросом во всех магазинах мира, он шагнул вперед, в сторону, противоположную той, где прятался я. И только тут из множества образов, роившихся в моей голове, ярко высветился один, и я понял, что предметом, столь встревожившим и смутившим его, была гранитная статуя.

Мне стало ясно, что он понятия не имел ни о том, кого изображает эта скульптура, ни о том, как она попала в его коллекцию. Опасливо озираясь по сторонам, словно боясь, что кто-то все же скрывается рядом, он приблизился к статуе, потом обернулся, еще раз обвел комнату внимательным взглядом и вновь вытащил из кобуры оружие.

Он тщательно перебирал в уме все возможные версии. Был один торговец, которому хватило бы ума притащить сюда это и оставить потом дверь открытой. Однако, прежде чем ехать, он бы непременно позвонил.

Интересно, откуда она? Из Месопотамии? Или из Ассирии? Неожиданно, вопреки всем доводам здравого смысла, он протянул руку и погладил гранитную поверхность. Господи, какая великолепная вещь! Он был просто в восторге и потому вел себя глупо.

Ведь рядом мог оказаться кто-то из его врагов. Но, с другой стороны, с чего бы это гангстеру или федеральному агенту заявляться сюда с такими подарками?

Как бы то ни было, при виде столь совершенного произведения искусства он не испытывал ничего, кроме восхищения. Мне же по-прежнему не удавалось как следует рассмотреть статую. Чтобы лучше видеть, надо было снять очки с фиолетовыми стеклами, однако я не осмеливался даже пошевелиться, ибо мне нравилось видеть его восторг, едва ли не преклонение перед новым шедевром, ощущать его безграничное желание заполучить статую в свою коллекцию. Именно эта неуемная жажда обладания и привлекала меня в нем в первую очередь.

Он уже не мог думать ни о чем другом — только о прекрасно исполненной резьбе, о том, что, судя по определенным признакам, выполнена она не в древние времена, а относительно недавно, скорее всего в семнадцатом веке, что падший ангел изображен с удивительным мастерством и выглядит совсем как живой.

Падший ангел... Мой любитель искусства рассматривал его со всех сторон, ощупывал, гладил по лицу, волосам... разве что не вставал на цыпочки и не целовал камень. Черт побери, но я-то ничего толком не видел! И как он только мирится с такой темнотой! Впрочем, он стоял почти вплотную к статуе, в то время как я маялся футах в двадцати, зажатый между двумя святыми.

Наконец он включил одну из галогенных ламп, внешне напоминавшую охотящегося жука-богомола, и повернул ее тонкую металлическую лапку так, чтобы луч света упал на лицо ангела. Теперь мне отчетливо были видны оба профиля: и статуи, и моей жертвы.

Потрясающе! Этот человек был охвачен истинной страстью 11 даже иногда тихо вскрикивал от вожделения. Его уже совершенно не интересовало, кто принес сюда это чудо, он простил неизвестному посетителю даже незапертую дверь и совершенно не вспоминал о возможной угрозе. Он вновь спрятал пистолет в кобуру, причем сделал это машинально, казалось даже не сознавая, что тот вообще был у него в руках, потом все же поднялся на цыпочки, пытаясь оказаться лицом к лицу с ужасным устрашающе-грозным ангелом. Оперенные крылья! Не голые, как у рептилии, а оперенные! А лицо... Изображенное в классическом стиле, с четкими линиями и чуть удлиненным носом. И все же в обращенном ко мне в профиль лице присутствовала некая жестокость, я бы даже сказал — свирепость. И почему статуя черная? Быть может, это святой Михаил, в праведном гневе низвергающий демонов в ад? Нет, волосы слишком густые и растрепанные. И потом... доспехи, нагрудник... И только в этот момент я разглядел самую важную деталь: козлиные ноги и копыта! Дьявол!

Я вновь содрогнулся. Совсем как у того существа, которое я видел! Нет, глупо даже думать об этом. Кроме того, я не ощущал близкого присутствия моего преследователя. Не было ни головокружения, ни дезориентации. Откровенно говоря, я даже не испытывал страха. Только дрожь в предвкушении ожидавшего меня впереди наслаждения — больше ничего.