— Нет.

Серафима сразу увидела — ей не верят. «Ну и черт с ними. Пусть не верят».

— И о Петре Запрудном не слышали?

— Впервые от вас слышу.

— В таком случае, может быть, знакомы с лицом по кличке Будьздоров?

— У меня и своих друзей хватает.

Не обращая внимания на ее вызывающий тон, следователь задал следующий вопрос:

— Вы ждете кого-нибудь?

— Меня ждут! — зло бросила она. — Уходить мне надо, а я тут с вами рассиживаю.

— Придется визит отложить, — вмешался в разговор пожилой. — Пока вы будете находиться вместе с нами. И вообще, изберите правильный тон. Нам с вами еще работать и работать.

Она прекрасно знала, о какой работе он говорит, потому тут же отпарировала:

— Не на ту напали, не дура. Никаких показаний давать не буду.

— Ваше дело, — спокойно, несколько даже флегматично отозвался он.

Из головы не выходил Яшкин портфель. Серафима разнервничалась, на глазах появились слезинки. Достав платок, она долго всхлипывала, затем, найдя момент подходящим, скорбно промолвила:

— Разрешите воды... хоть глоток.

Халюзина пригубила из поданного ей стакана, а возвращая его Перегонову, выронила. Стакан разбился, во все стороны полетели брызги.

— Простите, я взволнована, — объяснила она свою неловкость и подобрала край ковра, под который натекла лужица.

Сопровождаемая Перегоновым, она принесла из ванной тряпку, промокнула им мокрое пятно, замела в нее осколки. Прибравшись, поспешила на кухню, рассчитывая выкинуть в мусоросборник если не портфель, то хотя бы его содержимое — ювелирный инструмент, которым Яшка шлифовал «бриллианты». Она было потянулась к нему, но тут же отдернула руки, увидев вошедшего следом Перегонова. Обозленная неудачей, она швырнула в сердцах тряпку с осколками в угол.

Потянулись минуты томительного ожидания. Халюзина, вжавшись в угол широкого кресла, покусывая ногти, невидяще смотрела перед собой. Сотрудники разместились кто где. Слышно было, как о стекло бьется одинокая пчела.

Наконец прозвучал всеми ожидаемый звонок. Капитан Купашов выразительно глянул на майора — при проведении операции действиями сотрудников всегда руководил Решетов. Не ожидая приказания, Лаптев занял место возле входной двери. Перегонов встал в коридоре, ведущем из прихожей на кухню.

— Серафима Андреевна, — глухо произнес Решетов. Услышав свое имя, Халюзина напряглась. — Вы сейчас откроете дверь и молча, ни о чем не предупреждая, впустите идущего к вам человека.

Халюзина испуганно заморгала. Она ждала и боялась этого момента. Как быть? Если она откроет дверь, то Яшка, ничего не подозревая, войдет, потреплет по щеке, чего доброго, полезет целоваться. Доказывай тогда, что они незнакомы. Решение пришло неожиданно: увидев посторонних, Яшка сам сообразит, что делать.

— Я не буду открывать. Вам надо — сами и отпирайте.

По квартире вновь разнесся длинный требовательный звонок. Решетов сделал знак Лаптеву. Скрипнула открываемая дверь.

Штихин вошел уверенно, как хозяин, хотел что-то сказать по поводу долгого ожидания на площадке, где его могли видеть соседи, но припухшие глаза ювелира встретились с насмешливым взглядом Лаптева.

Ювелир понял, что попался. Он судорожно перебирал варианты спасения, а их было до обидного мало. Бежать — глупо, не тот возраст. Остается хитрить. Он облизнул предательски пересохшие губы, но усилием воли взял себя в руки.

— Я могу видеть Григория Семеновича? — назвал он первое пришедшее на ум имя и, не ожидая ответа, с учтивой готовностью попятился назад. — Простите, я, кажется, не туда попал.

И тут в прихожую вышел Решетов. При виде майора Штихину стало не по себе. Он был готов встретиться с кем угодно, только не с инспектором. Но и на сей раз быстро сработала защитная реакция. На лице ювелира расплылась добродушная улыбка, он всплеснул руками:

— Кого я вижу? Павел Васильевич!

— Поистине мир тесен, Яков Иванович!

— Ох и не говорите! Сколько лет, сколько зим!

— Поди, по десять будет, Яков Иванович, тех и других, а может, и больше.

— Да-да, не меньше. — Штихин снял шляпу, покачал изрядно поседевшей головой.

— Что ж мы в дверях стоим? — спохватился Решетов и хлебосольно добавил: — Проходите.

Штихин сделал несколько неуверенных шагов навстречу майору.

— Между прочим, Яков Иванович, не понял вашего юмора. Объясните: пришли к Халюзиной, а спрашиваете бог знает кого.

— Вы правы, действительно не знаю никакого Григория Семеновича. Но не думайте, что я хотел вас надуть.

— А как считать иначе?

— Я все объясню! — с готовностью воскликнул Штихин. — Тут вот какое дело. Перед моим освобождением в колонию попал Квасов Колька. Вы его знаете. Ну вот от него я узнал, что Симка моя замуж вышла. Нашла какого-то залетного приятеля. Обиделся я на нее. На волю вышел, к ней даже не пошел. — Штихин нахмурился, переживая случившееся. — А тут решил заглянуть. Сердце-то гложет. Решил хоть глазком посмотреть, как она живет.

— Вы хотите сказать, что навестили Серафиму Андреевну первый раз за много лет?

— Именно, дорогой Павел Васильевич. — Штихин рассказывал громко, рассчитывая, что Халюзина услышит и, конечно, подтвердит его слова. — Звоню. Открывает незнакомый мужик. Меня как пыльным мешком из-за угла — не соврал Колька. Откуда мне было знать, что он... — Штихин кивнул в сторону Лаптева, — ваш сотрудник, а не Симкин муж. На лбу у него не написано. Вот я и придумал Григория Семеновича. Пусть, думаю, Симка будет счастлива. А вы, Павел Васильевич, если не секрет, чего здесь у нее делаете? Или попалась? Не поверите, сколько я ей говорил, направляя на путь истинный.

Решетов ничего не ответил словоохотливому гостю. Не желая, чтобы встреча Штихина с Халюзиной произошла раньше, чем нужно, майор прошел с ним в маленькую изолированную комнату.

— Побудем пока здесь. — Инспектор усадил ювелира на небольшой диванчик, а сам опустился на стул перед ним.

— Куда работать-то устроились, Яков Иванович?

— Пока не работаю. Я ведь мастер-ювелир высокой квалификации, да биография подкачала. Доверяют булыжники гранить, а я не хочу. Вот и мыкаюсь пока без дела.

— Ну а с прошлым как?

— Покончено, Павел Васильевич. Покончено решительно и бесповоротно. К старому возврата не будет. — Штихин приложил в искреннем порыве ладонь к груди. — К тому же и возраст. Пора бы образумиться. У меня ж, старого дурака, ни кола ни двора.

От жалости к самому себе Штихин расчувствовался, глаза повлажнели. Он громко хлюпнул покрасневшим носом и стал доставать из пиджака носовой платок. Но сделал это так неловко, что от Решетова не ускользнула его попытка запихнуть под подушку дивана извлеченный вместе с платком черный бумажник.

— Решили на всякий случай избавиться?

— О чем вы? — взвизгнул Штихин.

— Я о бумажнике. Отодвиньтесь в сторону. Перегонов, пригласите понятых!

Штихин не по годам резво вскочил, замахал руками.

— Я не позволю! Кошелек не мой. Он здесь так и лежал!

— Чей же он?

— Откуда мне знать?!

— Не кричите, Яков Иванович. Сейчас выясним, кому он принадлежит.

Майор раскрыл бумажник и извлек из него паспорт.

— Действительно, документ не ваш. Выдавался Мартынову Иннокентию Гавриловичу. — Решетов хитро прищурился. — Вы с ним случайно не близнецы? Судя по фотографии, этот Мартынов похож на вас как две капли воды. Уж не свою ли карточку прилепили? Э-э, да тут целый «клад»!

И майор вытряхнул на столик несколько стекляшек, отшлифованных под бриллианты, наподобие сбытого Пыжлову. Рядом с ними упала так называемая «кукла» — пачка аккуратно нарезанной и раскрашенной бумаги, прикрытая сверху и снизу настоящими сторублевками и заклеенная банковской лентой. В перепалке Штихин совсем забыл о вклеенной в паспорт Мартынова своей фотографии. Теперь же она надежно привязывала его к десятитысячной «кукле» и к фальшивым бриллиантам.

Обыск подходил к концу. На столе, стоявшем посреди комнаты, рядом с тремя рублями, оставшимися, по словам Халюзиной, «на хлеб до получки», росла гора драгоценностей и денег. В тайнике, устроенном в кухонной двери, капитан Купашов нашел завернутые в вату перстни с бриллиантами, кольца, кулоны, серьги. В трубчатых гардинах оказались облигации трехпроцентного займа. И деньги. Их доставали отовсюду: из вентиляции, из-под линолеума в прихожей, из оснований настольной лампы и торшера...