Комиссар запел:

Он пел один, никто не знал этой торжественной песни. Но, прислушавшись к ее первым словам, уловив мелодию, вся палуба стала подпевать, и гимн большевиков, уверенно набирая силу, на прочных и широких крыльях полетел над родным пароходом, над морем и льдами.

Его услыхали в кают-компании. Выскочил Рекстин, за ним норвежские и русские гости, офицеры.

Генерал Звегинцев пошатнулся, закрыл глаза. Его отечной голубизны лицо усыпали капли пота, а губы зашептали:

— Сражение проиграно... — Встретив внимательный холодный взгляд Рекстина, спросил: — Иван Эрнестович, пора! — Губы шевелила горькая улыбка. — Вы с нами?

— Нет, генерал. Капитан никогда не бросает свой пароход. — Было сказано как упрек, а подумав, Рекстин добавил: — Таков морской закон!

Звегинцев метнул удивленный взгляд:

— Вас в первый же день расстреляют! — произнес твердо, будто сам давал приказ.

— Уверен в обратном. Правительство сделало все для спасения, не для расстрела.

Рекстин отошел от Звегинцева к Аннушке, державшей на руках дочь, беззаботно спавшую в этот решающий, переломный для многих час. И вновь, как когда-то, увидел сияющие голубые глаза. В них было восхищение.

— Домой... — радостно прошептала, и две слезинки скатились по щекам.

— Домой! — погладил ее сухой, сильной рукой по голове.

Она изловчилась и на миг прижалась к ней щекой.

Красное знамя остановилось на самой верхушке мачты и, распахнутое ветром, показало серп и молот.

Этим же ветром с мостика понесло офицеров. Протопав по коридорам и лестничным переходам, они перебежали трап, соединяющий «Соловья Будимировича» со «Святогором».

...Спустя два дня на «Соловье Будимировиче» уже имели в достатке продукты, одежду; повстречался Захаров со своими товарищами матросами с бывшей «Канады», вместе перетаскивали уголь в пустые ямы, пока он не лег блестящими откосами под самые горловины. Под палубой страстно и нервно заколотился пульс машин.

Пришло время возвращаться. Норвежская команда у своего борта, российская — у своего. Медленно и торжественно расходятся суда. Между бортами расширяется и углубляется пропасть, сверкает внизу студеная вода.

На палубе «Святогора» не было тех, которые избрали для себя эмиграцию. Лишь Лисовский, ухватившись за поручни, молча смотрел на пароход, последний кусочек России, уходивший от него навсегда. О чем он думал?

Захаров видел Лисовского. Худого, сутулого, но чисто выбритого, с отмытым лицом. Одинокий, уже никому не нужный Лисовский. Между ними, раздвигаемая пароходами, ширилась, сверкая, как сталь штыка, водная гладь.

Они стояли по разные ее стороны.

А потом встретился доктор, в большой и дорогой шубе, изрядно поистрепавшейся и засалившейся за минувшую зиму.

— Видите ли, гражданин товарищ матрос, моя профессия общечеловечна. Вы можете меня не уважать как человека, но как специалист я вам нужен, и я — возвращаюсь.

На капитанском мостике Рекстин, а на противоположном крыле, в полушубке и шапке, Ануфриев. Они смотрят в одну сторону, в сторону далекого Архангельска.

Начиналась новая вахта! Давно не было так хорошо.

Пятая историческая справка.

3 июля 1920 года у Владимира Ильича Ленина был обычный напряженный трудовой день. Большую его часть он провел в кабинете, где в простенке между окнами висела карта европейской части России. Флажки на ней образовали клин, острием направленный на запад. Положение на фронтах в значительной степени изменилось к лучшему — Красная Армия наступала.

В этот день Владимиру Ильичу и сообщили о том, что ледокол «Святогор» возвратился в Норвегию, а ледорез «Третий Интернационал» и «Соловей Будимирович»[8] — в Архангельск. Пароход, терпевший бедствие в Карском море, цел и почти невредим. Более того, спасено не восемьдесят четыре человека, ушедших в рейс, а восемьдесят пять.

В Архангельске вчера прошло торжественное собрание моряков парохода, на котором они единогласно приняли решение:

Было это осенью тысяча девятьсот девятнадцатого года. Николай Николаевич Буробин, сотрудник Особой группы по борьбе с бандитизмом Московской чрезвычайной комиссии, после ранения находился в краткосрочном отпуске на родине в Смоленске.

И было это тогда, когда страна боролась с Колчаком, Деникиным, Юденичем, а в тылу с бандитами, саботажниками, шпионами, спекулянтами. Да и был ли вообще тыл, когда шла смертельная борьба. Буробин это чувствовал, и отпуск был ему в тягость. Но попробуй не выполни приказ начальника группы Федора Яковлевича Мартынова. Хоть и молодой, всего лет на пять постарше Буробина, а крутой человек. И уж коль он сказал: «...отправляйся в свой Смоленск, к матери на молоко, и чтобы мне здоровым вернуться...» — надо было ехать.

Обрадовал мать, явившись как снег на голову. Поправил, чем мог, хозяйство. А дней впереди еще... ведь на целых две недели прогнали. Спасибо другу детства Ивану Климову — морально поддержал.

— Да прав, тебе говорю, твой старшой, сам пойми, дурья твоя голова, куда тебе с разодранным брюхом бандюг ловить...

Убедил. Чтобы как-то скоротать время, Буробин решил помочь другу. Иван тогда работал в административно-хозяйственном отделе Смоленской железной дороги. Дел было невпроворот — только что умер начальник отдела. И все заботы свалились на Ивана. Москва со дня на день обещала прислать нового начальника, но шло время, а его все не было. Помощь Буробина оказалась кстати.

Как-то сидят друзья над срочной бумагой, голову ломают, с чего бы лучше ее начать... Слышат, кто-то к двери подошел, вытер ноги о тряпку у порога, потом, как кошка когтями, поскреб с той стороны обитую дерматином дверь, приоткрыл. В образовавшуюся щель просунулось полное лицо пожилого человека. Незнакомец улыбнулся заискивающе.

— К вам можно?

— А чего же, входите, — за хозяина ответил Николай Николаевич.

В кабинет вошли двое. Из-за полного, в возрасте, но еще бодрого мужчины выглядывал другой, крепкий на вид.

Полный окинул деловым взглядом кабинет, подошел к Буробину.

— Надеюсь, вы и есть новое начальство? Простите, что не имел чести знать вас раньше...

— А что такое? — спросил Буробин.

— Деловой разговор есть, — и он протянул руку: — Душечкин Леонид Павлович.

— Буробин Николай Николаевич, — не понимая, в чем дело, сказал чекист.

Другой мужчина назвался Слеповым Степаном Петровичем. В его голосе Буробин уловил нечто похожее на обиду человека, которого не узнали.

— Разрешите сесть? — попросил Душечкин и, не дожидаясь ответа, поставил стул рядом с чекистом, снял шляпу, расстегнул черное с бархатным воротничком пальто. — Слышал, нелегкое вам досталось кресло...

Буробин мельком глянул на друга, надеясь, может, он что понимает.

Иван пожал плечами...

Душечкин понимающе улыбнулся.

— Не буду терзать вас загадками. Видите ли, уважаемый Николай Николаевич, я имею кое-какие связи в Москве. Как бы это лучше вам сказать? У меня есть знакомые в Высшем совете народного хозяйства, в Центрутиле... и я мог бы быть для вас весьма полезен.