— Угрозыск работает, прокуратура работает. Ну для чего вам я еще нужен?

— Доктор, истину надо установить. И ваша помощь, поверьте, очень нужна. Скоро вы сами в этом убедитесь. Но вас с Чергинцом, повторяю, никакие сроки не лимитируют. Ну, почему вы не хотите меня понять? — вопросом ответил мне прокурор. Насколько я знал, подобная манера разговора была ему чужда, чаще всего он был точен. — Если бы мы имели дело с уголовниками, рецидивистами, я бы вас ни о чем не просил и ни во что не вмешивал. Но обычно люди, пусть даже и запутавшиеся в чем-то и совершившие что-либо нехорошее — слово «преступление» пока произносить не буду, — легче открывают душу в неофициальной обстановке, чем в кабинете прокурора или следователя. А нам сейчас важнее узнать причины. Чем все кончилось, и так ясно. И здесь вы с Чергинцом незаменимы. Но от сестер и Чергинец ничего не узнает, — добавил он. — Есть другая дорога.

— Вероятно, — ответил я. — И Чергинец вам поможет, что-нибудь придумает, но я-то тут при чем?

— Доктор, давайте заключим договор, — более чем серьезно предложил Привалов. — Вы потерпите и сделаете все, что можете, чтобы нам помочь. А я даю слово, что со временем объясню вам без малейших недомолвок, почему втянул вас в эту историю. В историю, — повторил он и протянул для рукопожатия руку.

— Ладно. Согласен, — сказал я.

Вообще-то я хотел сказать проще: «Ладно, черт с вами». Но решил, что еще успею нагрубить Привалову. В ту, например, минуту, когда все наши конструкции рухнут и останемся мы перед зияющей пустотой. Тогда-то и появится повод нагрубить ему, поручившему сбор информации по такому делу врачу да сталевару, пусть даже и депутату облсовета.

— Ну что, государственный человек, придумал что-нибудь новенькое для своего реферата?

И часа не прошло, как я снова нарушил одиночество Сергея. Но теперь-то я понимал, чего хочет от нас Привалов. После нашего завтрака Сергей спать не ложился. Я пересказал ему разговор с прокурором. Он понял все мгновенно.

— Ладно, ясно, — согласился Сергей. — Время у меня есть, ничего, что потом в ночную, — сейчас все равно не уснуть. Поехали к Малыхе. Это верно, что с теми сестрицами я и говорить не стану.

На автобусах, с пересадкой, отправились мы в речной порт. Сидя у окна и поглядывая на прохожих, Сергей внезапно сказал:

— Доктор, я тогда не открыл вам, уж как-то вы спрашивали с подтекстом. Володьки Бизяева дома ночью не было... С десяти вечера его не было до трех ночи.

— Родительская информация?

— Нет, они как раз думали, что он у себя в комнате.

Да, ситуация. Выходит, тем вторым человеком или даже первым, мог быть и девятнадцатилетний Владимир Бизяев, которому родители не разрешили жениться на младшей дочке Сличко. Собственно, одним из двоих, если их, конечно, было двое, мог быть кто угодно. Вот только вряд ли первому попавшемуся взбредет в голову часов в одиннадцать вечера тащиться в Крутой переулок, мрачный и неуютный, да еще по такой погоде. Значит, нужно искать людей, которых что-либо привязывало к дому Павлины Назаровны Осмачко. Пока что алиби имела только Софья, пребывавшая на ночном дежурстве в больнице.

И вдруг невероятная мысль поразила меня: а почему там не могла быть сама Люба Сличко? Смена в лаборатории тоже начинается в двадцать три сорок (ловлю себя на том, что время я уже называю профессионально — не одиннадцать вечера, а двадцать три часа). Спрашиваю Сергея:

— Сколько времени ты тратишь на дорогу? Когда, допустим, идешь в ночную смену?

— Полчаса. Если автобусом еду с Октябрьской площади. А если от ЦУМа... тут наискосок идти, через развалины, ночью неприятно, то минут двадцать пять. Но это до завода. А там еще до цеха.

Вполне могло быть, что именно Люба увидела, как отец расправляется с теткой. Потрясение было столь велико, что она не вернулась в дом: помчалась на завод, к людям. И ни с кем ничем не поделилась? Нет, это пустая фантазия. Тем более что я по-прежнему верил показаниям экспертизы, что тетку Павлину не убили, но, повинуясь решению Привалова, в рассуждениях исходил из противоположного. Тем не менее мыслью о Любе я поделился с Сергеем, чтобы и от него услышать опровержения.

— Вы их не знаете, доктор. Если б она увидела, то одно из двух, нет, из трех. Или бросилась бы защищать тетку. Да, она такая была. Или — обморок. Или... побежала бы к Бизяевым. Да, да, несмотря на то, что они ее... ну, скажем, не приняли к себе. Одно из трех.

— Значит, не она была тем вторым человеком, о котором говорил прокурор. И с Володей она не могла там быть, раз они не виделись несколько дней?

— О Володьке только и думаю. Его, я говорил, не было дома с десяти вечера до трех ночи. Это я точно знаю. В десять я зашел к нему домой, я часто иду на завод раньше, чем смена. Он проводил меня до ЦУМа. Я разрешил ему не выходить в смену, но в два часа ночи его видели в цехе. Не я, другие. Пешком от его дома до цеха — чуть ли не час ходу. Туда и обратно — минимум полтора. Зачем он ходил? Виделся с Любой? Вряд ли, он бы не посмел. Шел, чтоб встретиться, но не посмел? Только я прошу вас: его мы пока не будем трогать. С ним разговор — в последнюю очередь. Идет?

— Конечно, — согласился я. — Уверен, прокурор поймет.

Володю я знал как молчаливого и достаточно самостоятельного человека. Он преклонялся перед своим сталеваром, был предан ему. Сергей в его глазах был непогрешим во всем: и в том, что связано со сталью, и в том, что связано с людьми, — а это и значит, что абсолютно во всем в их жизни. Жизнь Чергинца принадлежала стали и людям, правильнее, может, людям и стали. И точно так хотел жить Бизяев, да и вся чергинцовская бригада.

Автобус сделал круг по Портовой площади — тоже новой, ухоженной, архитекторами придуманной не хуже, чем гордость города, Октябрьская.

Автобус еще не остановился, когда Сергей вдруг вскочил и, расталкивая пассажиров, бросился к выходу. Я, естественно, не последовал такому примеру. Из автобуса он вылетел первым.

— Малыха! — закричал Сергей, выбежав на проезжую часть. — Давай сюда!

Когда одним из последних пассажиров и я выбрался из автобуса, рослый красивый парень уже шел к Сергею. Он и правда был настолько красив, что даже в потертом ватнике выглядел киноактером. Или капитаном дальнего плавания, коль скоро мы находились в порту.

— Надо потолковать, — предложил Сергей.

— Сейчас? — спросил Малыха. — Я ж на работе, — и он махнул рукой в сторону портового двора. Там, откуда он подошел к Сергею, с автокара на грузовик ребята-речники переносили какие-то ящики.

— Ладно. Где твое начальство? — спросил Сергей.

— Что случилось? — не вытерпел Малыха.

— Да ты сам знаешь.

— А... это. — Парень устало и обреченно вздохнул. — Но я-то зачем? Верку уже вызывали. Даже два раза, сперва в цехе — из-за Любы, а потом приезжали за ней. Наверное, и еще...

Сергей решительно перебил его:

— Где твое начальство?

— Вон оно. — Малыха снова махнул в сторону грузовика.

Работой руководил низкорослый крепыш в синем габардиновом плаще. К нему мы и направились. А он — к нам навстречу. Остальные в нашу сторону и не глянули, занимаясь своим делом.

Крепышу и протянул Сергей свою депутатскую книжку.

— Я тебя и без того знаю, — сказал крепыш, который испугался вроде не на шутку. — А в чем дело? Чего это чучело натворило? Малыха, ты чего опять натворил?

— Пока еще ничего, — успокоил крепыша Сергей. — Но если будет мне врать, то натворит, что и не расхлебать. Отпустите его на час.

Крепыш подумал, прежде чем ответить:

— Хорошо. Но если он...

— Если виноват — свое получит, — сказал Сергей. Обеспокоенному, растерявшемуся Малыхе он бросил: — Веди домой.

Мы пошли в сторону неказистых бараков.

Недолго им еще оставалось торчать здесь бельмом: по проекту застройки Портового района уже в этой пятилетке уступят бараки место «башням» с лоджиями. То-то будет вид с какого-нибудь восьмого этажа — на порт, на реку, дальше на плавни...