— Женись, Андрюша, — сказала старая Евменовна, разбирая для мытья тарелки. — Женись скорей, покуда я жива еще — я и на твоей свадьбе спою!

— Не надо! — испугался Андрей. — Не пой!

— Женись, — поддразнила и Галка, когда молодые стали подарками хвалиться. — Видишь, как хорошо.

Потом вышли на крыльцо, посмотрели в звездное небо. Взбудораженное свадьбой село затихало понемногу. Кой-где еще звякнет ведро, калитка стукнет, собака взбрехнет, а уж тишина подкралась, все вокруг собой залила. И сколько вдаль было видно, уже синим сонным туманом подернулось.

Галка поежилась, прижалась к Андрею плечом и зевнула — сладко, искренне, по-детски.

Спокойная была ночь, тихая. Как перед бурей.

Приемный день сегодня.

Только Андрей фуражку повесил и за стол сел, как без стука ввалился Дачник — так его на селе звали. Был он то ли военный в отставке, то ли просто пенсионер, крепко осевший в селе, — купил старый дом у Овечкиных, перебрал его и развел на участке мощное хозяйство, не чета местным. Урожаи согревал под пленкой и потому брал их ранние и отменные, цветами вовсю промышлял, на рынке не то что своим — главным человеком стал.

Дачник пошарил сзади себя за дверью и швырнул в комнату, как нашкодившего котенка, Марусиного Вовку. Тот вылетел прямо к столу, едва не упал, но не заплакал, только глазами сердито сверкал.

— Ворюга! — сказал ему вслед Дачник, обошел брезгливо и с тяжелой злостью плюхнулся на стул.

— Что у вас произошло?

Произошло нехорошее дело: Вовка с друзьями к нему в сарай забрались и зачем-то начали там полы вскрывать.

— Я ихним родителям иск вчиню: и за пол, и за потоптанные грядки, и за нарушение неприкосновенности жилища! — кричал разъяренный Дачник. — И предупреждаю: если вы, как обычно, проявите свойственные вам мягкость и либерализм, я буду соответственно информировать ваше прямое начальство и соответствующие инстанции! — Он хлопнул тяжелой ладонью по столу и вышел.

Андрей молча проводил его взглядом и посмотрел на Вовку.

— Дядя Андрей, мы ничего красть не собирались — врет он все! Мы там одну вещь искали. Но она не его. Ничья.

— Клад, что ли? — усмехнулся Андрей.

— Вроде, — уклонился Вовка. — Не спрашивай, дядя Андрей, все равно не скажу. Эта тайна не моя, и я не предатель.

— Это я знаю, — вздохнул участковый. — Иди за отцом.

Дверь за ним не успела закрыться — супруги Кошелкины за правдой пришли, мол, рассуди, участковый. Они никогда не ладили: лет пятнадцать уже то расходились с руганью и слезами, то сходились с песнями, а в чем дело — никто понять не мог. Да они и сами, видно, не знали. Участковый выслушал и, в причинах разобравшись, поругал, посоветовал, помирил. И сам себе при этом удивлялся: откуда нужные слова-то находил, и почему эти пожилые люди его серьезно слушают?

Потом Зайченкова явилась и тоже кричать начала:

— Свалился на мою голову, черт незваный! Отдохнуть от него не успела! Только хозяйство в порядок привела, а он — нате! — явился. Трех курей уже пропил, телогрейку новую где-то задевал и отцовы сапоги загнал. Сажай его, участковый, поскорее, до большой беды!

После нее Паршутин пришел с бумажкой, в разорванной по вороту рубахе.

— Вот, гражданин участковый, прими по всей форме заявление потерпевшего от хулиганских действий бывшего алкоголика Тимофея Петровича Елкина. Нанес публичное оскорбление — при народе пьяницей и треплом обозвал, а также материальную трамву и моральный ущерб моей личности.

Паршутин повернулся и показал свою «трамву» — след на штанах от сапога и ворот порванной рубахи.

— Вот что, личность... — Андрей перевел дыхание. — Если ты еще раз сунешься к Елкину, я тебя направлю на две недели вагоны разгружать. Все! Кругом! Шагом марш!

— Вот как? — удивился Паршутин. — Вот, значит, как? Ну, погоди, участковый, погоди! Плохо ты меня знаешь, чтоб я не отомстил...

Андрей встал — Паршутин выскочил за дверь. И тут же забарабанил в окно, расплющив о стекло нос, прокричал: «Нянькайся с ним, нянькайся, он тебе за добро и заботу найдет чем отплатить!»

Вредный по-глупому Паршутин все старался Елкина разозлить, до гнева довести и морду свою немытую под его кулак подставить, а потом шум поднять, жалобу устроить. Андрей, чтобы этого не случилось — последствия-то могли чреватыми для Тимофея оказаться, — особо его предупредил, чтобы не соблазнялся Паршутина проучить. Тот его успокоил:

— Не боись, Сергеич, пусть себе лает, верблюд все равно идет и ноль внимания на него оказывает. Это он от зависти все.

Но Андрей все-таки тревожился — он Паршутина достаточно знал и потому так грубо с ним обошелся. Нехорошо, конечно, но надо.

За всеми этими и другими обычными делами незаметно день прошел. Андрей посмотрел на часы — пора в клуб: сегодня танцы, школьный оркестр, наверняка со всех деревень молодежь соберется. За своих-то он был спокоен, а вот козелихинские парни на танцы, как в бой, ходили. А все потому, что своих девчонок мало, да и чужие всегда лучше кажутся. Надо приглядеть.

На сцене серьезные музыканты свои инструменты расставляли, уборщица мокрым веником полы брызгала, по стеночкам самые нетерпеливые топтались — девчонки завитые и подкрашенные, парни приодетые, с влажными волосами.

Андрей прошел в игровые комнаты, посмотрел на окаменевших шахматистов, послушал, как стучат шары в бильярдной и прыгает над зеленым столом белый теннисный мячик, предупредил Куманькова-старшего, чтобы убрал карты, которые тот уже ловко раскидывал на широкой скамейке.

В спортивном зале дельтапланеристы свои крылья разложили, что-то с ними ладили и чему-то смеялись. Посторонних здесь не было — не пускали, только в углу пыхтел над штангой Василий Кочкин.

В зале грохнуло, завизжало, затопало — танцы понеслись. Андрей зашел еще в курилку — заглянуть, не звенят ли там стаканы, а уж потом вернулся в зал. Наметанным взглядом окинул бушующую толпу. Сразу и не поймешь, что творится, кто с кем и как танцует.

К нему подошли дружинники, доложили, кого пришлось вывести и домой проводить, кто в опорном пункте объясняется с командиром Богатыревым и за кем надо присмотреть.

Участковый вышел на улицу, постоял на крыльце. Народ все еще шел в клуб, и все с ним здоровались, многие издалека руку тянули.

Андрей, можно сказать, еще не ложился, а его уже поднял многодетный Петрухин, про которого на селе шутили, что у него детей больше, чем зубов. Это в самом деле было так: зубов у него осталось всего два и то в глубине, не видно, а детей было шестеро девчонок.

— Андрюша, выручай, — чуть не плакал он. — Младшенькая сильно заболела, а доктор Федя говорит, что сам помочь не может — надо в район везти, да не на чем. Ихняя машина Дашку Парменову рожать повезла. Когда еще вернется? Выручай, Андрюша! Век не забуду твоего добра, — лихорадочно говорил он, пока Андрей собирался и закрывал дом. — Уж такая она славная девочка получилась, такая славненькая — вся в меня, и зубов столько же...

Пока заехали за девочкой, пока мать собирала ее и давала наказы Петрухину, далеко за полночь перешло. В район приехали — уже светало.

— Ты иди, — сказал Андрей, — а я тебя подожду.

Вернулся Петрухин не скоро, часа через два — Андрей даже подремать успел.

— Ну что? — спросил он, выбираясь из коляски.

— Порядок! Говорят: «Езжай, отец, домой смело, нет теперь опасности». Спасибо тебе, участковый.

— Ладно, теперь ты меня жди, надо в райотдел заскочить. А уж потом домой.

— Она у вас что, за шкафом валялась? — вырвалось у Андрея, когда дежурный показал ему ориентировку.

— Сам виноват, — обиделся тот. — У нас ты гость редкий, и на месте тебя не застанешь, впрочем, маленечко и наш грех есть. А что? Ты к Платонову зайди, он этим... Федориным занимается.

— Ты что? — тоже спросил следователь Платонов. Они были с Андреем старые приятели. — Чего разволновался?