Сложенный вчетверо листок выпал из моих рук. Я не мог плакать. Я упал и забился в муках более страшных, чем предсмертные. Не дай бог никому испытать то, что перенес я!
Меня услышали. Вошел сосед-кузнец. Он долго стоял надо мной. Молча поднес кувшин к моим дрожащим губам и велел:
— Напейся.
Зубы мои застучали о медный край кувшина. Кузнец придержал мою голову жесткой рукой, влил в рот воду. Опять он помолчал, пока я не пришел в себя.
— Где она? — спросил я, заранее страшась ответа.
Кузнец спокойно сказал, будто речь шла не о моей сестре:
— Там, где все будем. На кладбище нищих.
Свет вновь померк в моих глазах. Словно сквозь вату доносился до меня голос кузнеца:
— Отравилась она. Те, подруги из дома, снабдили ее ядом. У них он всегда хранится, у горемык.
Еще я услышал:
— Это она тебе завещала. Рожок на цепочке. Вроде бы золотой.
И после молчания:
— Наверное, и вы знавали когда-то лучшие времена?
Кузнец положил рядом со мной медальон, который подарила моей маленькой сестре добрая и несчастная Сора-ханум. Не принес этот амулет ей счастья. А может, и нет его вовсе? Нет счастья в этой стране, будь она трижды проклята! Нет счастья для людей, покинувших отчий край. Только на родине может жить человек счастливо. На чужбине он гибнет, как чинара в солончаках! Гибнет!
Вдруг я осознал, что говорю все это вслух. Кузнец смотрел на меня долго и неотрывно. В суровых глазах его впервые мелькнуло сострадание.
— Лежи, — сказал он. — Пока не поправишься, лежи. Пищу, постель я тебе обеспечу, а о расчете не беспокойся. У тех, кто трудится, не только руки для работы. У нас сердце еще есть в груди.
Он ушел.
А я остался один со своей бедой — огромной и неодолимой, как море...»
* * *
Майор Дауленов закрыл тетрадь, погасил лампу. Угольно-черная, чужая ночь стояла за окном. Дауленов прилег, но не сомкнул глаз до рассвета.
Утром он явился к начальству, доложил о дневнике Навруза, о преступлениях, совершенных Пиржан-максумом, о безвинно пострадавшем Базарбае.
— Совесть меня мучит, — сказал Дауленов полковнику. — Чувствовал тогда: что-то не так в этом деле об убийстве следователя Ибрагимова! Не иначе, кто-то стоял за спиной Базарбая, прикрывался им. Подлинный убийца так нами и не найден, думал я не раз.
— Это теперь, когда вы прочли дневник Навруза, вам так кажется, — возразил полковник.
— Нет, — Дауленов потер высокий с залысинами лоб. — Я потому и обвинительное заключение не хотел подписывать! Но явился тогда из Нукуса один выскочка. Мальчишка совсем, а гляди: в два дня разобрался в деле и отдал Базарбая под суд. — Дауленов помолчал и закончил, как бы рассуждая вслух: — Да и то сказать, все улики были против Базарбая.
Он поднял глаза и попросил:
— Я понимаю, товарищ полковник, время сейчас военное. Но разрешите, я съезжу в Каракалпакию? Может, удастся кому-то помочь.
— Поезжайте, — сказал полковник, — и не надо благодарить, не на свадьбу едете.
У дверей Дауленов остановился.
— Возможно, этот человек еще раз явится сюда, — он показал на измятую тетрадь. — Скажите, пусть подождет меня.
— Хорошо, — сказал полковник.
Но Навруз Пиржанов больше не пришел.
* * *
...Босоногий мальчик в длинных подвернутых штанишках бежал по пыльной улице с письмом в руке. Оставляя серые следы на свежевыкрашенных ступенях, он поднялся на крыльцо сельсовета, с топотом пронесся по коридору и, не обращая внимания на людей, ожидающих приема, открыл дверь председательского кабинета.
В просторной комнате за столом, застеленным зеленым сукном, сидела молодая женщина. Волосы ее были аккуратно расчесаны и туго забраны в косы. Большие глаза взглянули на мальчика с недоумением.
— Извините, пожалуйста, — сказала женщина майору, сидевшему перед ней на стуле. Она строго спросила мальчика: — Ты что это, Мексет, врываешься без спроса? И старших не замечаешь? — она показала глазами на майора.
— Здравствуйте, дядя! — поспешно произнес мальчик и выпалил: — От отца — письмо!
Фирюза (а это была она) побледнела.
— Не может быть, — прошептала она непослушными губами. — Не верю...
— Да вот оно, письмо! — Мальчик был удивлен тем, что мать все еще сомневается. Он протянул ей белый треугольник с фиолетовой печатью полевой почты.
— Прочитайте вы, — с трудом произнесла Фирюза, обратившись к майору.
Новость, как водится, мгновенно облетела аул. Сошлись люди. Мужчина с бессильно повисшей левой рукой.
Рядом с ним встал, опираясь на палку, коренастый, наголо бритый человек с тонкими бровями вразлет. Женщины сбились в кучу, стояли, подперев щеки руками, заранее вытирая глаза кончиками платков.
Майор Дауленов оглядел собравшихся, вопросительно посмотрел на Фирюзу.
— Читайте вслух, — повторила она. — У меня от односельчан тайн нет.
«Я, Базарбай, сын Ержана, — прочел майор, — посылаю сердечный привет и неугасимую любовь жене моей, Фирюзе-ханум! Моему сыну родному приветствие от нежного отцовского сердца!
Всем родным и друзьям, всем дорогим соседям нашим, родному аулу моему — пожелания счастья и процветания!
Сердце мое полно надежды, что все вы в добром здравии.
Итак, пусть все узнают, и сын мой тоже, что осужден я был безвинно. Много страдал, и волосы мои поседели.
Но не зря говорили деды: «Не бойся ночи. Кончится, как ни была бы долга». С меня сняты все до одного обвинения.
Я чист перед вами, как все эти годы был чист перед совестью своей.
В первый месяц войны меня направили на фронт. По дороге эшелон разбомбили немцы. Я и несколько товарищей остались живы. Мы долго скитались по белорусским лесам, настрадались и натерпелись немало, пока не встретились с партизанами. Нас приняли в отряд. Я стал пулеметчиком, воевал, наверное, не хуже других. Меня наградили боевым орденом.
Сейчас я прибыл на Большую землю по делам, о которых писать нельзя, а также за этой высокой наградой. Ее вручат мне, а потом дадут отпуск, и я приеду на побывку домой. Потому не буду описывать, что было со мной в эти годы, лучше расскажу, как приеду, не торопясь.
Жизнь открыла мне глаза. Я считаю, что все-таки перед Родиной виноват. Не пошел в то время, куда следует, не рассказал о темных делах своего дядюшки, который одной рукой раздавал благословения, а другой пакостил.
Я прощаюсь. Но душа моя с вами, в родном краю. Скоро увидимся!
Базарбай, сын Ержана».
Майор положил письмо на зеленое сукно перед Фирюзой. Она взяла его и, не стесняясь присутствующих, крепко прижала к губам.
Люди взволнованно зашумели, обсуждая услышанное.
— Да-а, — сказал майор Дауленов, дождавшись, пока в комнате станет тихо. — Среди вас, наверное, немало таких, кто пострадал из-за скорпиона Пиржан-максума. Вот ты, Фирюза, уважаемая женщина, глава Советской власти на селе. По чьей вине ты десять лет одинока? Или Мексет, что растет без отца? Или ты, Айтмурат? — обратился он к коренастому мужчине в гимнастерке. — Не из-за пиржановых ли козней едва не погубил сестру, искалечил друга?
При этих словах Андрей (он стоял по-прежнему рядом с Айтмуратом) сказал:
— Айтмурат вину свою искупил. Бил фашистов за меня и за себя.
— Поймал бы я этих гадов, и Пиржана, и Навруза, удушил бы! — в сердцах воскликнул Айтмурат.
— С Наврузом не торопись, — сказал Дауленов. — Он открыл планшетку, достал потрепанную тетрадь и протянул Фирюзе. — Вот, — сказал Дауленов, — теперь вы прочитайте. Всех созовите, весь аул: и старых, и малых.
— Он жив! — воскликнула Фирюза.
— Не знаю. Хочу верить, что жив. — Он помолчал и добавил тише: — Впрочем, к чему мне обманывать и себя и вас, земляки мои. Навруз погиб давно. Гибель его была долгой и мучительной. Вот об этом и рассказывает он в своей тетради.
* * *
Месяц спустя на одном из участков южной границы произошло событие, которое в журнале наблюдений было отмечено, как «неудавшаяся попытка неизвестного нарушителя перейти границу».
