Когда вся компания перешла в столовую, лицо герцога по‑прежнему оставалось бесстрастным, но в нем чувствовалась какая‑то внутренняя напряженность, которая могла бы серьезно напугать девицу с парой неудачных сезонов за плечами. Когда он отодвинул для Дженис стул рядом со своим во главе стола — явно почетное место, — она, как и прежде, ответила отказом.

— Еще один ирландский предрассудок? — растягивая слова, произнес его светлость.

Дженис почувствовала по его тону, что он едва сдерживает раздражение, и у нее мелькнула мысль, не выставят ли ее из дома за столь дерзкое поведение. Обдумывать такую возможность она не стала, заявив:

— Нет, ваша светлость. Никаких предрассудков.

Он продолжал смотреть на нее, очевидно, ожидая уточнений, но ей подумалось, что любое объяснение разозлит его еще больше. Ведь изыскание оправданий и предлогов в некотором смысле свидетельство слабости, не правда ли? Лучше предоставить ее побуждения воображению герцога.

Поэтому Дженис ничего не сказала, а просто заняла место за столом чуть дальше. Лорд Раунтри поспешил сесть слева от нее, а лорд Ярроу уселся напротив. Миссис Фрайди села в конце стола.

— Нет, Ярроу, — коротко сказал герцог. — Садитесь здесь, справа от меня, а вы, леди Опал, справа от него.

Так он указал каждому, где кому следует сесть, за исключением Дженис.

Она восприняла это как победу. Или она права, или теперь он занес ее в черный список и она потеряла всякую возможность привлечь его внимание. Это был риск, конечно, но жизнь в Лондоне уже так долго была до невозможности скучной.

Однако один только сегодняшний день был полон возмутительных, но необычайно волнующих событий, начиная с того дерзкого поцелуя Люка Каллахана.

Ах, этот поцелуй! А как он смотрел на нее! Так, будто она способна на дерзкие выходки. И умна. И желанна…

Дженис держала при себе это воспоминание — как броню — и продолжала свою кампанию по покорению герцога, отвечая на любое предложение «нет». В считаные минуты она отказалась опробовать телескоп его светлости после ужина. Ей далось это нелегко, потому что она очень любила смотреть на звезды. А здесь, в сельской местности, они, несомненно, выглядели гораздо ярче. Она также ответила ему отказом на просьбу рассказать историю любви ее родителей, которую, видимо, все сидевшие за столом жаждали услышать:

— Нет, боюсь, я не смогу. Это слишком личное. Разумеется, вы понимаете.

— Конечно, — ответил герцог, но в его тоне не чувствовалось уверенности.

Дженис также опровергла утверждение герцога, что Эдинбург не может сравниться с Парижем как центр культурного паломничества.

— Нет, я думаю, он стремительно опережает Париж, — сказала она, когда Холси спросил ее об этом.

Ее заявление не было совсем уж безосновательным. Многие высоко ценили Эдинбург в этом отношении. Дженис не была уверена, что он превосходит Париж, но, однажды побывав там, полюбила этот шотландский город.

Ответить на следующий вопрос оказалось гораздо сложнее. Когда Холси спросил, нравится ли ей опера «Севильский цирюльник», его любимая, и ее, кстати, тоже, она вынуждена была ответить:

— Нет, конечно.

— Но почему? — в недоумении воскликнула леди Опал. — Поднимите руки, кому эта опера нравится больше других.

Все, кто сидел за столом, подняли руки, кроме герцога.

Он, подперев подбородок ладонью, выпрямив указательный палец, так что едва не ткнул себя в глаз, поставил локоть на стол самым неподобающим образом и уставился на Дженис, словно она не от мира сего.

— Вот видите? — жестом указала на поднятые руки мисс Бренсон. — Как она может вам не нравиться?

— Легко. — Как ни в чем не бывало Дженис отрезала кусочек мяса на тарелке и, в упор глядя на герцога, отправила в рот. Живот у нее свело судорогой, ей совсем не хотелось есть, но она заставила себя проглотить еду и запила вином. Это был уже второй ее бокал обычного столового, и она всерьез пожалела, что отказалась от особого марочного, которое ранее рекомендовал герцог.

Теперь он подался вперед.

— Вам нравятся комедии Шекспира?

«О господи!» Отрицать это было труднее всего. Дженис положила вилку и опустила руки на колени, чтобы никто не увидел, как у нее дрожат пальцы.

— Нет, не нравятся.

Глаза герцога буквально пылали гневом.

— А трагедии?

— Нет.

В комнате воцарилась мертвая тишина.

— А вообще из Шекспира хоть что‑нибудь нравится?

— Нет, ваша светлость. — Дженис почувствовала, как щеки ее охватил жар. Твердить все время «нет» по меньшей мере глупо, но, похоже, это возымело в некотором роде результат. Герцог залпом осушил свой бокал, не сводя с Дженис глаз, а лорд Ярроу, уткнувшись в ладони, застонал и произнес:

— Леди Дженис, не могу поверить, что никому в Лондоне не известно о ваших причудах. Вряд ли после общения с вами можно не испытать потрясения.

Дженис не могла понять, комплимент это или нет, поэтому просто улыбнулась, как Мона Лиза, с нетерпением ожидая конца ужина.

— Вы обещали нам, — напомнил ей герцог, когда два лакея подали сыр и фрукты, — сегодня спеть для нас под аккомпанемент фортепиано.

— Боюсь, я передумала, — тотчас же ответила она.

Герцог взял было кусочек сыру, но положил обратно.

Мисс Бренсон бросила на тарелку виноград.

— Хватит упрямиться, леди Дженис. Зачем вы здесь, если не желаете доставить удовольствие компании?

Дженис неспешно промокнула губы льняной салфеткой.

— Уверяю вас, что гораздо лучше принять мой отказ, чем слушать мое выступление.

— Неужели? — усомнилась мисс Бренсон.

— Именно так. — Дженис прекрасно себя чувствовала в кругу родных, но теряла уверенность перед посторонними, так что могла даже расплакаться, а то и вовсе упасть в обморок. Так зачем рисковать?

— Разве ваша сестра Марша не поет как птичка? — спросил лорд Ярроу.

— Да, она прекрасно поет, — спокойно ответила Дженис.

Как приятно говорить иногда «да» — только не герцогу, конечно.

— Большинство молодых леди никогда не признаются, что не сильны в пении и игре на фортепиано, — заметила леди Роуз. — Хвалю вас за честность, леди Дженис.

Она была искренне благодарна леди Роуз за понимание, хотя на самом деле не была честной.

Мисс Бренсон снова презрительно фыркнула.

— Я уверена, вы понимаете, что передумать не значит проявить слабость. — Дженис устремила взгляд на герцога. — Это означает только желание следовать зову своего сердца, а не подчиняться чьим‑либо прихотям, какими бы высокопоставленными ни были эти персоны.

— Браво! — воскликнул лорд Раунтри.

Герцог не спускал с нее проницательных, но в то же время загадочных глаз и ничего не говорил.

Под его взглядом Дженис бросило в жар, а по коже побежали мурашки. На несколько жутких секунд она горько пожалела, что прислушалась к совету вдовствующей герцогини. Пусть эта женщина и вообразила себя королевой, но что могла она в действительности знать о том, какие требуется приложить усилия, чтобы покорить ее внука?

Но что Дженис потеряет, если попытается?

Ничего. Совсем ничего.

Сестры Опал и Роуз были правы: дела обстояли совсем не так, будто Дженис возвратится к успешной жизни, когда покинет Холси‑Хаус, чтобы вернуться в Лондон.

Спустя несколько секунд, когда мужчины поднялись, чтобы перейти в библиотеку и выпить бренди, его светлость чуть задержался:

— Леди Дженис, вы упоминали, что хотели бы сегодня вечером посетить конюшни. Вместо вас можно послать лакея: он справится насчет вашего кучера и по возвращении доложит.

— Нет, благодарю вас. Я предпочитаю пойти сама.

— Но нет никакой необходимости выходить из дому в непогоду! — настаивал герцог, и глаза его буквально метали молнии в свете свечей.

— Я с удовольствием подышу свежим воздухом. — Дженис вежливо улыбнулась. — А лакей меня проводит.

— Нет, леди Дженис, вы останетесь, — последовал резкий ответ, но далеко не холодный.

И все же присутствующие почувствовали, будто ледяной холод мгновенно распространился по комнате. У Дженис руки покрылись мурашками. Она открыла было рот, чтобы возразить, но не смогла произнести ни звука.