Иногда вдруг за тот или другой товар продавец резко снижал цену. Прямо у него на глазах. Для чего? Для того, чтобы еще раз его унизить. Унизить такой завуалированной формой милосердия.

«Бедный Жан-Жак! Бедный Жан-Жак! Как ему не повезло в жизни! Ведь у него совсем нет денег. Можно уступить ему несколько сантимов. На бедность…»

Но Жан-Жак вовсе не желал такого милосердия, такой благотворительности. Ему не нужна их жалость! Он продемонстрирует всем, что он не нищий, не попрошайка. Нет, он — Жан-Жак Руссо! Который отказался от пенсий, предлагаемых королями. Пенсий, на которые он, если бы их принял, мог запросто скупить все их ничтожные лавки. Сотни лавок!

Ха! Это они проявляют к нему милосердие! Ради чего? Чтобы потом сплетничать за его спиной? Хвастать, что если бы не их благотворительность, то Жан-Жак просто умер бы от голода? Нет, ничего подобного! Он не потерпит никаких снижений цен специально для него!

И он, бросив деньги на прилавок, с негодованием выходил из лавки как можно быстрее, а лавочник взволнованно звал его назад. Вполне естественно, больше его там никто не видел.

Разве это не самое отвратительное проявление несправедливости? Как можно так поступать с честным человеком? Доводить его до того, что он вынужден останавливать на улице прохожего и спрашивать, на каком основании его осуждают без судебного разбирательства?

— Да говорите же! — кричал он. — Говорите открыто!

Но все его собеседники старались всячески избежать поставленного им вопроса. Они вели себя так, словно и понятия ни о чем не имеют. Они даже боялись, как будто разговаривают с умалишенным. Ах, как ловко этот философский кружок обработал несчастных людей, как научил скрывать свои истинные чувства. Все обучены с самого детства тихо прикрывать двери, задувать свечи, вести двойную жизнь — одну для всех, другую, скрытую, для себя. Лжецы! Лицедеи! Обманщики!

Кто говорит, что у Жан-Жака сейчас абсолютно нет друзей? Разве такое возможно? Особенно теперь, когда его сочинения становились все более популярными. Когда их все больше читали, изучали, обсуждали.

Сам он старался жить в полной неизвестности, переписывая ноты, чтобы заработать себе на жизнь. Почти семь тысяч листов менее чем за семь лет. Принимая во внимание его слабое здоровье и обычную неторопливость — гигантский труд. На это у него уходили утренние часы и почти все вечера.

Его читатели еще восхищались им, еще искали с ним встречи. Они писали ему, приходили сами, чтобы повидать его. Они даже роняли слезы, целуя его руку. Такие молодые люди, как Сен-Жюст[248], Робеспьер[249], Мирабо[250]. Все они увлекались политикой, разделяли его дикие мечты о совершенном правительстве. Эти люди, которые, казалось, уже предвидели впереди бурные революционные дни, когда в Ассамблее[251] нельзя было ни предложить новый закон, ни произнести речь, если только она не была обильно уснащена цитатами либерального толка из сочинений Жан-Жака.

Женщины по-прежнему обожали его. За то, что он написал «Эмиля», за то, что создал «Новую Элоизу». Они писали ему длинные письма, на которые он иногда отвечал с присущем ему очарованием. А иногда это были грубые, резкие записки, если его зоркий взгляд различал еще одного тайного шпиона.

Музыканты не забывали его. Как и прежде. Например, Глюк[252], который питал большое уважение к Руссо как к музыканту и высоко ценил его «Музыкальный словарь».

Не забывали Жан-Жака и такие важные и влиятельные люди, как, например, князь де Линь, фельдмаршал австрийской армии, который несколько раз посещал Жан-Жака и позже напишет о нем: «Какой человек! Какие глаза — как звезды! Вот истинный гений, который подобен грозовому разряду».

Другим частым его гостем был Бернанден де Сен-Пьер[253], который пока еще не добился большой славы романиста, но уже стал известной личностью из-за своего заразительного энтузиазма, из-за своих диких, необузданных страстей, заставлявших его и его учеников вести жизнь, полную авантюр. Руссо очень нравилась компания Бернандена. Они с ним были солидарны в своей ненависти к философам. Оба любили привольные поля и леса.

Бернанден рассказывал Руссо о своих путешествиях в тропиках, разворачивал перед его взором такие соблазнительные картины далеких экзотических островов, что Жан-Жаку казалось, что он видит земной рай, в котором ему хотелось бы провести остаток своей жизни.

Но все было далеко не гладко и в такой искренней дружбе. Как же иначе? Руссо приходилось быть постоянно начеку, следить за происками философского кружка. Для чего, например, Бернанден де Сен-Пьер прислал ему целый мешок кофе, фунтов эдак на сто, хотя Жан-Жак просил всего фунт из тех запасов, которые он привез с собой из дальних странствий? Чего этот человек добивался? Продемонстрировать Жан-Жаку, насколько он беден? Что он не в состоянии купить себе кофе?

А взять этого поэта Рульера, друга Бернандена, который потом прославился, написав знаменитые истории России и Польши?

— Чего вы добиваетесь? — однажды спросил Руссо Рульера вместо приветствия, когда тот постучал к нему в дверь. Рульер стоял на пороге, разинув от удивления рот.

— Чего вам нужно сейчас? — хотел знать Руссо. — Почему вы явились именно в это время, когда до обеда еще далеко, а для каких-то дел уже поздно?

Пораженный Рульер не знал, что ответить.

— Ну, — продолжал Руссо, — коли вы пришли, то не будем считать, что напрасно. Входите, оглядитесь вокруг, покурите. Иди сюда, Тереза. Не будем ничего утаивать от нашего благородного друга. Что у нас сегодня там в горшочке на печи? Открой-ка крышку. Извольте попробовать, месье. Ну, что скажете? Соли достаточно? А моркови? Вам нравится наша похлебка? Другого мы не можем себе позволить, к тому же она весьма питательна и заработана честным путем. Все до последней капли заработано моим трудом. Ну, теперь ваше любопытство удовлетворено? Или мне вытащить для вас вот этот ящик? Не заглянете ли в этот шкафчик?

Расстроенному Рульеру не оставалось ничего другого, как молча уйти.

«Эта лига преследует меня, — писал Жан-Жак. — Я ее чувствую повсюду. Она постоянно действует исподтишка, и мне никогда не добраться до глубины их подлых замыслов. Придется уйти в могилу, так и не раскрыв этой тайны».

Как можно вывести на чистую воду заговор такого масштаба, говорил он, заговор, в котором принимают участие насекомые, которым приказано безжалостно жалить его, Жан-Жака, коварные милые девушки, которые своими невинными ужимками пытаются втереться к нему в доверие, и даже проститутки, которых учат вести себя в его присутствии, словно они девственницы?

Нет, у этих заговорщиков нет ничего святого. Их не тронуло даже такое скорбно-торжественное событие, как смерть мадам Жоффрен, этой добрейшей хозяйки, постоянно принимавшей их в своем доме, который называли «инкубатором философов». Когда д'Аламбер начал писать восхваление в ее честь, он не постеснялся замарать ее светлую память ударом, нанесенным по Жан-Жаку.

Он в свой пачкотне утверждал, что однажды мадам Жоффрен сказала: «Мне хотелось бы перед казнью задать любому осужденному преступнику только один вопрос: «Любит ли он детей?» Я уверена, что ответ всегда будет отрицательным!»

Какая ложь! Никогда мадам Жоффрен ничего подобного не говорила. Все придумано, чтобы только вызвать большую ненависть у людей к нему, Руссо. Д'Аламбер, конечно, не упомянул его имени, но ведь все и без того понятно. Кого же имел в виду д'Аламбер под «осужденным преступником», как не его? Как надеются все эти философы из салона мадам Жоффрен в один прекрасный день поводить хоровод вокруг его виселицы! Руссо, этот единственный человек в мире, о котором постоянно возникали дискуссии, — любит он детей или не любит. Как, вероятно, радовался, как злобствовал д'Аламбер, придумав этот образ осужденного преступника Жан-Жака перед казнью. Но все равно он так и не смог скрыть правду. Он не мог лгать перед близкой встречей с Создателем и наконец признался на смертном одре, что он никогда не любил детей. Но все это неправда! Неправда! Он очень любит детей! Он всегда был таким. Он их просто обожает. Да, даже перед виселицей, на которой он скоро будет болтаться, он признается, что всегда любил детей. Карманы его всегда были набиты конфетами для них. Во время своих прогулок он часто останавливался, чтобы полюбоваться ими. Погладить их по головкам. И даже поплакать вместе с ними, когда он видел, как плохо относятся взрослые к ребенку. Сколько бесконечных страниц написал он, на которых призывал родителей сильнее любить своих чад, матерей кормить их грудью, а отцов воспитывать их в любви, добиваться развития их ума.