Он станет более великим, чем Вольтер!

В своей «Исповеди» Жан-Жак расскажет об охватившем его смятении, когда он принял решение написать письмо Вольтеру «О провидении». «Придя в негодование от этого несчастного человека, постоянно нудно жалующегося на свою горькую судьбу, заявляющего, что все на свете дурно, хотя сам он купается в славе и достатке, я составил дерзкий план привести его в чувство — мне хотелось доказать ему, что, напротив, все хорошо в этом лучшем из всех возможных миров… Абсурдность его учения становилась более наглядной, так как его проповедовал человек, осыпанный всевозможными благословениями. Он, наслаждаясь счастьем, все же старался привести своего соотечественника в отчаяние, живописуя страшную, жестокую картину грозящих человечеству бед и катастроф, ему совсем не грозящих».

Жан-Жак называет свой план дерзким. Он и был таким на самом деле, так как Жан-Жак вознамерился учить самого Вольтера, тем самым хитро замахиваясь на самое высокое положение во французской философии. Но он все еще был настолько запуган Вольтером, что не смог избавиться от своего обычного заискивающего стиля при обращении к нему: «Никогда бы я не осмелился выступить против Вас, мой дорогой учитель, если бы не нашел громадную для себя поддержку в Ваших же произведениях. С чего мне бояться, если Вы на самом деле на моей стороне…»

Но, даже «чувствуя поддержку» со стороны Вольтера, только с сильнейшим душевным трепетом, только любя его «как брата, почитая как своего учителя, вспоминая уроки, которые получил» от него, Руссо осмелился сделать свой выпад против этого могучего человека, который отнюдь не утратил своего величия.

Жан-Жак продолжал: «Но, дорогой сир, в этой жизни мне приходилось слишком много страдать, чтобы не рассчитывать на другую, лучшую. И всем тонкостям Вашей метафизики, представленной в Вашей поэме, не удается ни на йоту убедить меня в обратном. Я уверен, что человек обладает бессмертием. Да, это должно быть непременно… Поэтому, если есть Бог (а кто из нас, лицезрея мироздание, может это отрицать?), то этот Бог должен быть мудрым, всемогущим и справедливым. В противном случае Он не достигнет совершенства. В противном случае Он не будет Богом.

А если Бог мудр и всемогущ, то и созданный им мир должен быть лучше всех из возможных миров. Его мудрость не позволит ему создать для человека нечто меньшее, и Его власть немедленно проявит себя. А так как Бог справедлив и всемогущ, то и у наших коротких жизней не должно быть конца. Такого не вынесет Его справедливость. Его власть, Его сила немедленно найдет для этого средство.

Короче говоря, все мы бессмертны.

И позвольте мне, месье Вольтер, спросить Вас: если моя душа вечна, то какая мне разница, отчего я умру — от катастрофы типа лиссабонского землетрясения или еще от чего-нибудь…

Нет, ничто в Вашей метафизике не заставит меня усомниться в существовании милосердного Провидения и, соответственно, в бессмертии моей души. Я это чувствую, я в это верю, я этого желаю, я на это надеюсь. Я буду защищать такую надежду до последнего вздоха…

Читая Вашу прекрасную поэму, я не мог заметить существующего между нами странного контраста. Вы пресытились славой, Вам наскучили пустые похвалы, которые ежедневно все расточают в Ваш адрес, Вы живете так, как хотите, в изобилии, Вы философствуете на досуге о природе человеческой души, о таланте Вашего доброго друга Трончена, который способен победить любую вдруг возникшую в Вашем теле боль… И все же, несмотря на все это, Вы не видите в нашем мире ничего другого, кроме зла. В то время как я, никому не известный человек, без гроша в кармане, которого день и ночь терзают неизлечимые болезни, здесь, в своем сельском уединении, с удовольствием размышляю о том, что все вокруг превосходно. Какая же причина нашего столь острого противоречия? Ваша поэма дает на это ответ: Вы наслаждаетесь всем, сир. А я только надеюсь. И моя надежда все украшает».

Вольтер, читая эти строки, был вне себя от гнева.

— Боже, какой наглый пес! — воскликнул он. — Но что тут можно сделать? Если заводишь щенка, нужно быть готовым к тому, что он лизнет тебя в физиономию. Тьфу!

Нет, только подумать, это письмо — лишь примерка его, Руссо, к нему, Вольтеру! И он считал себя во всем опередившим учителя! Несмотря на такое самоунижение. Да, все его письмо говорит только об одном: обратите, мол, внимание на мои аргументы. Разве они не логичнее ваших? Посмотрите на мое поведение. Разве оно не более достойное, чем ваше? Приглядитесь к моему характеру. Разве мои добродетели…

Да, черт подери, да! Этот человек не пропустил ни одной описки в его письме. Например, когда в спешке, отсылая ему письмо, Вольтер не вычеркнул фразу: «…если землетрясению суждено случиться, то почему это не происходит в пустыне?» И Руссо тут же реагирует:

«Землетрясения случаются и в пустыне, сир. Они должны там происходить. Пустыни не застрахованы от сотрясений, как и любая часть земного шара. Но кто живет в пустынях? Только дикари. Только бедняки. И то, что с ними происходит, не следует отражать в поэмах. Ибо уже давно установленный факт, что только беда, свалившаяся на культурных людей, живущих в больших городах, достойна такого описания…»

Да, неплохая аргументация. Но Жан-Жак на этом не успокаивался.

Дело становилось гораздо опаснее, чем могло показаться с первого взгляда. Поразительно! Этот Руссо с его всплеском популярности, Руссо, который до сих пор напечатал два коротких эссе и одну небольшую комическую оперу (многие мелодии которой, по убеждению знатоков, были заимствованы из венецианских песенок). Этот мерзкий, незаметный червь на самом деле собрался свергнуть с престола его, Вольтера!

Ну а если он одержит верх? Что станет с его мечтой о похоронах наподобие Ньютоновых? Их организуют для Жан-Жака, а труп Вольтера выбросят на помойку.

Вольтер направил Руссо одну из своих самых медоточивых и самых коротких записок:

«Какое прекрасное письмо я получил от Вас, мой дорогой Руссо. Как мне приходится сожалеть о том, что должен отказать себе в удовольствии полемизировать с Вами в дальнейшем».

Жан-Жак тайно исходил злостью, он все еще боялся выступить против Вольтера открыто и, скрывая свои истинные чувства от друзей (которые были поклонниками Вольтера), хвастал им, что получил очаровательную, «ко многому обязывающую» записку от этого великого человека.

В своей «Исповеди» он пишет: «Вольтер обещал мне прислать ответ, но так и не прислал его. Он его напечатал. Я имею в виду его повесть «Кандид», о которой я не могу ничего сказать, так как ее не читал».

Никогда не читал. Разве такое возможно? Тот самый Жан-Жак, который несколько лет назад признался, что ни одного слова, написанного Вольтером, не пропустит? А теперь даже не полистал «Кандида», книгу, которая произвела во всем мире такую сенсацию?

Все признали, что это великолепное произведение: увлекательное, остроумное. Вольтер не оставил камня на камне от представления старика Лейбница, будто «все к лучшему в этом лучшем из миров».

Может, он не смог на самом деле читать эту книгу из-за гневных слез, застилавших ему глаза? Вот ответ, который должен был послать ему Вольтер. Ведь он ему обещал! Это сочинение Вольтер должен был опубликовать рядом с его, Руссо, письмом. Все ведь только благодаря ему! Именно письмо Жан-Жака «О Провидении» заставило Вольтера написать «Кандида». Главный герой этой философской повести Кандид — явно карикатура на Жан-Жака. Вольтер представил его как простачка, который, несмотря на превратности судьбы, продолжает верить в сказку Готфрида Лейбница, будто «все к лучшему в этом лучшем из миров…».

Нет, он не станет читать эту книгу. Сколько восхищенных слов, сколько восторженных взрывов хохота приходилось ему слышать от тех, кто прочитал ее.

Никто, даже учитель, не мог поколебать уверенности Кандида в том, что наш мир — лучший из миров.

«Если бы я не испытал таких восторгов в объятиях Пакетты, — говорит учитель, — то никогда бы не испытал и мук ада. Пакетт заработала эту болезнь от одного монаха-францисканца, который, в свою очередь, получил ее от старой графини, которая подцепила ее от одного кавалериста-капитана, которого ею наградила маркиза, получившая ее от своего пажа, а тот — от одного иезуита, который, будучи послушником, заразился от моряка из команды Христофора Колумба, который привез эту болезнь из путешествий по Америке. Но если родина сифилиса — Америка, то она и родина шоколада», — заключил учитель, чтобы подчеркнуть светлую сторону беды.